твой сумасшедший и пьяный май
оно для меня очень важно, есть и будет, вот.
все слова снова растерялись.
но я просто верю, что птица - она действительно будет жить.♥
мяу~
Пишет Мировски:
все слова снова растерялись.
но я просто верю, что птица - она действительно будет жить.♥
мяу~
Пишет Мировски:
немного
Название: through the road
Фэндом: ToppDogg
Персонажи: Бёнджу, Хёсан
Рейтинг: G
Жанр: мистика, психология, философия, hurt/comfort, AU
Размер: мини, 10 страниц, завершен
для Deshi Kimsung - прости, правда, что эти персонажи, но я с другими не могу, но мне так хотелось подарить тебе что-нибудь
sixx:am - skin .mp3
through theЭтого немного странного мальчишку Хёсан встречает на одной из автозаправок, когда бензина в баке становится настолько критически мало, что индикатор старого «форда» панически мигает почти час, и машина явно выжимает из себя последнее. Как, впрочем, и Хёсан — а потому он, получая на кассе чек за очередные тридцать литров, заказывает еще и паршивый растворимый кофе, кажущийся сейчас чем-то вроде небесной манны. Вкус уже просто не важен — важно то, что эта дрянь жидкая и горячая.
В машине душно, потому что на последние десять километров до заправки Хёсан додумался выключить и без того хреново работающий кондиционер, сжирающий топливо на раз, и кофе он решает выпить на улице, пока «форд» проветривается — а на единственной скамье рядом с урной, забитой чеками и стаканчиками из-под кофе и чая, сидит, сгорбившись, этот самый мальчишка; наклонившись к лежащей на коленях простой тетрадке в клетку, рисует что-то, близоруко щурясь. Здесь всего один рыжий фонарь, а на улице достаточно темно — не то чтобы Хёсану это мешало, но этому пареньку явно неудобно.
-И не темно тебе?
Хёсан садится на ту же скамью, тут же сползая по ней из-за привыкшей к сильно скошенному автомобильному сидению спины; ему скучно, он не разговаривал нормально с живыми людьми уже дня три — с тех пор, как проехал последний мотель. А мальчишка, кажется, поначалу и вовсе то ли не слышит, то ли не понимает, что Хёсан обращается к нему.
-Эй, - чуть отчего-то смущенно повторяет он, скашивая взгляд на тетрадку. А тот локтем прикрыл, не рассмотришь ничего, вот же. - Ты уснул там, что ли?..
Мальчишка поднимает наконец голову — на глаза падают растрепанные, чуть спутанные прядки то ли выгоревших, то ли вымывшихся волос — цвет странноватый, бледно-лавандовый, неровный, а волосы порядком отросшие, будто давно не был у парикмахера. Смешной.
На воробья похож. Или на лисеныша — черт их разбери, эти звериные ассоциации.
-Нет, - ответ следует простой и спокойный. - Не темно.
Хёсан даже почему-то теряется, когда тот снова возвращается к своей тетрадке и продолжает с тихим шорохом чертить что-то в переплетении бледных клеток — в руках у него простой карандаш, твердо-мягкий, из тех, простых, зеленых таких, с резинкой маленькой на конце, здесь то ли сгрызенной, то ли использованной, то ли все вместе и сразу. Карандаш много раз точенный — причем видно, что не точилкой, а скорее перочинным ножиком, и от этого тоже отчего-то немножко странно.
Хёсан решает больше к нему не цепляться - ну занят человек, чего отвлекать; то и дело трогает пальцем стоящий на скамейке рядом стаканчик с кофе, проверяя, не подостыл ли хоть немного, а то пить совсем невозможно. Ощущение температуры подводит, и Хёсан шипит, едва взяв стаканчик в руки и чуть не пролив коричневую кипящую гадость на себя.
-Здесь всегда очень горячий кофе, - вдруг слышится голос мальчишки — фраза подлиннее, чем первая, и можно расслышать нежные нотки и мягкость. - Но если попросить, могут немного разбавить холодной водой.
И протягивает Хёсану бутылку воды — этикетки нет уже давно, стерлась, видимо, и он каждый раз просто наливает чистую; это, черт возьми, правда самое важное, что может быть сейчас для Хёсана, потому что во рту творится ад, а в машине вода, кажется, уже примерно такой же температуры, как и этот кофе.
Мальчишка улыбается рассеянно и вновь возвращается к своей тетради — оказывается, там он рисует птиц. Это Хёсан успевает заметить самым краем глаза.
Он кое-как допивает свой кофе, чуть заинтересованно кидая на мальчишку редкие взгляды; тот будто бы немного несуразный в этой тонкой белой футболке, повязанной на бедрах серой толстовке с каким-то стершимся принтом, в стоптанных когда-то белых кроссовках и потрепанных джинсах. За спиной — рюкзак из тех, что похожи на школьные, и в незастегнутой щелке видны тетради и ручки, потрепанный уголок книжки и небрежно затолканная туда бутылка воды. Несуразный и чуть смешной — а лицо красивое, кукольное, пусть бледное и порядком уставшее.
Когда Хёсан, затолкав стаканчик из-под кофе в ту же урну, идет к машине, мальчишка просит его подвезти.
И Хёсан кивает — а почему бы и нет?
-Как тебя зовут?
Они едут уже полтора часа, а мальчишка все не говорит ни слова — не жалуется на духоту, хотя кондиционер и сдох, едва включившись; чертов старый «форд», но у Хёсана нет на ремонт денег. Не просит ни пить, ни остановиться и вовсе, кажется, не делает ничего, кроме того, что скользит рассеянным взглядом по пустынной ленточке дороги перед лобовым стеклом.
Вопрос застает его врасплох — он обнимает рюкзак покрепче, и ведь отказался кидать в багажник или на заднее сидение.
-Бёнджу, - отвечает, помедлив. - А тебя?
Они как-то очень просто переходят на «ты», хотя Бёнджу еще на заправке и просил подвезти «вас»; Хёсан тихо смеется, когда Бёнджу рассыпает цветные карандаши и, тихо фырча, собирает их под сидениями и даже за хёсановской спиной, потому что то ли карандаши такие прыгучие, то ли звезды так выстроились, что сегодня все идет через чер-те что. Бёнджу долго тихо повторяет имя Хёсана, будто пробуя на язык и привыкая — голос совсем нежный, и имя звучит ласково и красиво, и Хёсану это безумно нравится — и косит он на мальчишку редким заинтересованным взглядом, думая, что имя Бёнджу ему очень идет.
Всем этим отросшим, даже на вид мягким, как пух, волосам, красивым глазам с чуть припухшими уголками, немного высушенным губам — кожа слезает тонкими прозрачными слоями — и тонким пальцам, будто кукольным, со стертым обо что-то костяшками. Не до крови, но до розоватых мягких припухлостей, к которым почему-то необъяснимо хочется прикоснуться влажными губами.
-А куда тебя подвезти-то? - До этого вопроса и сам Хёсан почему-то додумывается только спустя километров сто, а то и больше, а Бёнджу лишь пожимает узкими хрупкими плечами, задумчиво трогая пальцами неровно заточенный простой карандаш.
-Не знаю, - отвечает рассеянно. - Куда-нибудь? Можно до мотеля, можно до заправки, а можно высадить вон на том повороте у указателя... Я никуда не еду.
Хёсан не сбрасывает и без того не особо накрученной скорости — куда этому американскому старику больше; но и медленнее уже кажется каким-то энным кругом ада, а так в опущенные окна хотя бы врывается пусть и теплый и душный, но вкусный вечерний ветер. Хёсан не удивляется этому ответу — он и сам, в общем-то, особо и не едет никуда; просто так часто довольно бывает — раз или два раза в год взять денег, небольшую спортивную сумку вещей и просто выехать на трассу, надолго, на две недели или на три, курсируя между мотелями, дешевыми придорожными кафе и заправками. Для Хёсана это нечто вроде освобождения, высвобождения, отвлечения — он ненавидит эти города, он никогда за эти призрачные дни свободы не заезжает в них, он забывается дорогой, редкими минутами высокой скорости и забитым насекомыми радиатором, чтобы потом вернуться и какое-то время, но все-таки жить так, как живут обычные люди. У каждого своя таблетка от пустоты — и Хёсан выбирает дорогу.
Бёнджу же не едет никуда уже очень давно, а в его рюкзаке, на самом дне, лежит старый-старый пленочный полароид, найденный где-то в старых коробках на выброс около антикварного магазина - там же немножко пленки, карандаши и старые, найденные там же тетрадки, кое-где начатые, которым уже лет, наверное, тридцать; всякие примеры столбиком, недочерченные функции и прописи, как в первом классе. Бёнджу никуда, наверное, никогда и не ехал — он просто рисует птиц, неумелых, но чем-то по-своему красивых, и иногда фотографирует людей, чтобы потом отдать им полароидную карточку просто так, потому что захотелось. А они почему-то дают ему сладости или немного денег — и этого ему хватает, чтобы никогда никуда не ехать.
-А ты не останавливаешься ночью, чтобы поспать? - Спрашивает Бёнджу уже ближе к полуночи, когда даже летнее светлое небо полностью покрывает темнотой — ему самому не то чтобы хочется спать, просто сегодня по радио на заправке говорили, что будет звездопад. - Мне так хочется поймать одну.
Это — уже совсем тихо, и Хёсан не слышит; он редко останавливается ночью, чтобы спать — если это не мотель и не кафе какое-нибудь с комнатой наверху, а так лучше спать днем, потому что ночью едется намного легче и думается намного проще.
Душный день лучше переждать в чуткой вязкой дреме.
-Если хочешь, можно остановиться.
Бёнджу качает головой.
-Я просто хотел посмотреть, правда ли будет звездопад, - он улыбается чуть смущенно, а потом снова достает почти закончившуюся тетрадку и берет в руки карандаш. - И попробовать поймать одну...
Ночью они действительно останавливаются около какого-то перевалочного пункта — домик заброшенный, нет никого, да им этот домик и не нужен; Хёсан рыщет в поисках набранного еще на прошлой заправке термоса с горячей водой и предлагает Бёнджу кофе или перекусить чего, но тот отказывается — у него в рюкзаке есть чуть подтаявшая шоколадка, и они съедят ее чуть попозже, но она вкуснее всякого ужина. Бёнджу правда минут пятнадцать просто смотрит на небо — и нет никакого звездопада, потому что вдруг темные облака и тучи, на ночном небе красивые, но сейчас такие обидные — и Хёсан не знает, почему ему ничуть не смешно от всего этого. У Бёнджу грустные глаза, и Хёсану кажется, что это отчего-то неправильно.
-Я поймал, - говорит мальчишка, слабо улыбаясь, когда забирается вновь на переднее сидение. - Будешь шоколадку?..
Хёсан рассеянно кивает и совсем-совсем забывает, что Бёнджу просил его подвезти куда-то, потому что в неожиданно вкусной свежей ночи с чуть подтаявшей шоколадкой, остывшим чаем и крекерами, с шуршащими листами тетради и завалившимся под сидение фиолетовым карандашом все кажется каким-то фатально правильным и неизменным, как и присутствие рядом странного мальчишки, с которым они знакомы всего лишь несколько часов.
Они долго молчат, а потом Хёсан рассказывает что-то о старом шельмеце «форде», когда тот в очередной раз глохнет на трассе; Бёнджу улыбается рассеянно и слушает, будто впитывает голос — на самом деле, с ним уже очень давно никто не говорил совсем, и сейчас так хорошо, странно и приятно, слышать чей-то голос, который не просто так, а говорит что-то именно ему. И под утро Бёнджу, сам не заметив, тихо засыпает — так, как есть, на переднем сидении, обняв рюкзак и смыв листок торчащей оттуда тетради.
И Хёсан останавливает машину у обочины, съезжая с дороги в жесткую пожелтевшую уже от палящего солнца траву — утром немного прохладно, и он ищет в багажнике легкий плед, потому что еще и тучи не прошли, а значит, может пойти дождь, и станет еще прохладнее. Он накидывает плед на Бёнджу, осторожно вытягивая у него из рук рюкзак и устраивая его на заднем сидении; сам кутается в свою кожанку и, улыбнувшись чему-то, тоже закрывает глаза.
А почему бы и нет?
-Теплых снов.
Они едут правда, наверное, очень долго — и Хёсану кажется, что даже он никогда не заезжал в эти края, хотя казалось бы; Бёнджу будто бы и нет — он все молчит, рисует и иногда все-таки просит остановиться, потому что увидел что-то, кусочек чего обязательно хочется иметь у себя. Так он фотографирует выглядывающего из-за кипы срубленных кем-то веток енота, ярко-алое маковое поле, сидящего у обочины дороги худого кота, которому просит потом чего-нибудь скормить, и Хёсан смеется, разыскивая в сумке что-нибудь съедобное.
В итоге сухариками кормит он попеременно и кота, и Бёнджу — это немного странно и смешно, и Хёсан мягко треплет мягкие мальчишеские волосы, от которых почему-то сильно пахнет свежими, будто только что срезанными цветами.
Иногда Бёнджу спрашивает, не сложно ли Хёсану еще немного его покатать — и Хёсан качает головой, потому что его, Бёнджу, присутствие как-то совсем необычно наслаивается на привычное дорожное одиночество, и Хёсан чувствует себя почти живым. Или совсем — живым, как никогда до.
Он не знает, почему — и не пытается найти объяснений, потому что со всяким новым объяснением волшебство теряет в своей силе.
Так проходит, наверное, несколько дней — в дороге все календари смазываются и становятся ненужными; Бёнджу совсем не рассказывает о себе, а Хёсан и не спрашивает, потому что знает, что то ли время должно прийти, то ли вообще не нужно ничего ему знать. Ни того, почему так много птиц в каждой тетради, почему так сильно пахнет свежими цветами, почему у Бёнджу такие грустные глаза и почему с ним так спокойно и хорошо.
Однажды днем, когда Хёсан, найдя на карте мотель через восемьдесят километров, решает чуть поспать, Бёнджу уходит из машины и возвращается через несколько часов — а в руках букет диких, только что сорванных больших ромашек, колокольчиков и веточек диких мелких роз, еще бледных, нераспустившихся, но пахнущих как-то совершенно легко и нежно.
Цветы обернуты на заднем сидении всего лишь влажным полотенцем — и все равно расцветают, медленно и красиво, и Хёсан не спрашивает, где в пустой, выжженной летней степи Бёнджу сумел найти дикие розы.
Бёнджу не помнит, сколько ему лет — и ему кажется, будто вот так, на дороге, между мотелями и заправками он уже очень, очень давно, целую вечность, целую жизнь, и это настолько правильно, что ничего уже не сможет это изменить, как ничего не смогло долгие годы до. Бёнджу так и отвечает Хёсану - «не знаю» - когда тот пробует осторожно спросить, потому что вдруг странно хочется знать больше об этом мальчике со школьным рюкзаком и целыми годами в глазах.
Бёнджу сидит на краешке своей односпальной кровати в снятом номере в придорожном мотеле — завернулся по самый нос в махровое полотенце после ванной и чуть дрожит от врывающейся в окна ночной прохлады; Хёсан закрывает их, протягивает Бёнджу сливочный шоколадный батончик — они уже поужинали, и теперь можно сладкое, хотя Бёнджу просил пораньше.
-Аппетит весь испортишь, - Хёсан честно на секунду почувствовал себя впервые в жизни кем-то вроде старшего брата.
Это так странно — и так безумно, совершенно непонятно тепло. Они лежат, каждый на своей кровати в маленьком номерке, и Хёсан вновь тихо рассказывает что-то — о брошенной работе в колл-центре, об оставленном на попечении друга толстом сварливом коте («Знаешь, я очень надеюсь, что Хёнхо его не прикончит»), о старом «форде» и о пустоте немножко; Бёнджу больше слушает, рисует все — очередная белая птица на серых тетрадных листах, очередная веточка розы на плохо пропечатанных красной линией полях — а потом, свернувшись теплым клубочком, прикрывает глаза, еле заметно улыбаясь и, кажется, засыпая все же.
Хёсан совсем не обижается — такие рассказы на ночь Бёнджу давно уже слушает, как сказки в далеком, далеком детстве.
Кажется, правда — очень далеком.
-Я вот так уже очень давно.
Бёнджу все же не спит этой ночью — и тихий, нежный голос совсем неожиданно звучит в темной комнате; Хёсан чуть вздрагивает — не успел уснуть, да и не хочется, наверное, а лица Бёнджу не видно в темноте, но Хёсан почему-то почти уверен, что его глаза закрыты.
Словно бы сквозь чуткий сон.
-Я не знаю, сколько лет прошло — кажется, очень-очень много, тридцать или сорок, может быть, даже пятьдесят. Представляешь — мне кажется, что могла уже пройти почти половина века, но я совсем-совсем не умею следить за временем.
Бёнджу улыбается слабо — ему так странно говорить с кем-то, рассказывать кому-то и — вспоминать, что было так давно и непонятно.
-Когда-то я очень сильно устал, - тонкие руки обнимают покрепче теплую подушку — она уже тоже насквозь пропахла цветами; вкусно и нежно, и Хёсан чувствует этот запах даже на своей постели. - Это было давно. Я был совсем маленький, еще даже не умел писать и читать, но уже рисовал птиц. Они мне очень нравились — такие красивые и с крыльями, которые умеют летать... Я всегда хотел быть птицей, чтобы куда-нибудь улететь, потому что мне часто было больно.
Бёнджу дышит совсем тихо — иногда Хёсану даже там, в машине, кажется, будто этот мальчик и не дышит вовсе.
-Было больно, потому что казалось, что во мне тоже есть птица — которую не пускают наружу и которая бьется где-то там, внутри, как в клетке, и в груди очень болело; я часто жаловался родителям, что у меня болит, но они не понимали, они водили меня к врачу и не давали бегать с другими детьми. Я пробовал объяснить им — тогда, когда уже в школе...
Тихо шуршит одеяло, Бёнджу сворачивается в клубочек еще сильнее, обнимая руками подтянутые к груди колени.
-Я не помню ничего, потому что это было очень давно, но в школе у меня болело не только в груди, как будто рвалось что-то, но и на спине — так, как в книгах описывают, когда режутся крылья. Я не знал ничего тогда, я был совсем маленький, но мне так хотелось стать птицей. Я говорил родителям, что у меня внутри птица, что она рвется наружу, что у меня болит между лопатками, там, как будто кости пробиваются через мои — оно болело очень сильно, и я часто плакал по ночам. Я не мог ни о чем больше думать — и я говорил, говорил, говорил...
Бёнджу вдруг замолкает — надолго, и молчание это болезненное и тяжелое; Хёсан приподнимает голову — уже хочет было сесть на постели, подойти, успокоить, но чувствует, как Бёнджу в темноте сам осторожно идет к нему, садится на краешек его постели, дыша тихо, чуть торопливо.
-Я был совсем маленький, и они повели меня куда-то к врачам — там было много врачей, больница какая-то, белые стены. Все говорили такими спокойными голосами и соглашались, что у меня внутри птица, которая делает мне больно. Но я не верил, что они верят мне. Это были очень странные люди. Родители оставили меня там — и там мне давали какие-то лекарства, говорили о чем-то, но лекарства помогали мне ненадолго — все равно в груди будто рвался кто-то, и они давали мне все больше лекарств. Однажды их дали совсем много, и птицы не стало.
Хёсановской ладони, лежащей поверх одеяла, вдруг касается теплая скула — Бёнджу льнет к руке доверчиво, и на коже чувствуются горячие редкие слезы.
-Совсем не стало, - голос, тихий совсем, едва слышный, чуть дрожит. - Она как будто умерла.
Хёсану почему-то не страшно, только больно немного — он садится на постели, осторожно тянет Бёнджу к себе; господи, он совсем не думал, что этот мальчик такой легкий и хрупкий, настолько, пусть на взгляд и видно, но вот так, в руках, это ощущается почти болезненно. Бёнджу прячется в его плече, пытается успокоиться — и Хёсан гладит его по голове, как ребенка, путаясь пальцами в мягких светлых волосах.
В свете пробивающейся из-за легких штор луны они кажутся совсем белыми — серебристыми, будто седыми.
Это было очень, очень, очень давно.
-Мне больше не было больно, и в груди никто не рвался — я больше не плакал из-за этого, но мне казалось, что я схожу с ума. Там были странные люди, и мне было страшно с ними — и все больше и больше я хотел, чтобы птица снова была там, в груди. Я правда верил, что она была — и что они ее убили. Родители не приходили за мной...
Тонкие пальцы чуть сжимаются на плечах Хёсана — слабо, молчаливо, такое немое «пожалуйста, не отпускай меня, подержи, хоть немного»; прижать чуть крепче, чуть теплее — слез уже нет, и лишь все такой же тихий голос совсем немного дрожит.
-Я сбежал оттуда. Из той больницы, от тех людей. У меня было немного вещей — а потом я нашел у антикварного магазина эти тетради, старик-продавец подарил их мне. И фотоаппарат, немного пленки — и показал, как им пользоваться. Он был хороший — я рассказал ему про птицу, показал свои рисунки, и он сказал, что, наверное, она все равно жива еще, просто спит или отдыхает. И дал еще вкусных конфет в красивых обертках, из которых я потом сделал альбом. Он потерялся, и мне было так грустно.
Бёнджу чуть отстраняется, улыбается немного смущенно, вытирая тыльной стороной ладони скопившиеся в уголках глаз слезы — Хёсан качает головой («тише, маленький, успокойся, все хорошо»), стирает подушечками пальцев упущенные соленые капельки, греет лицо в ладонях.
-Прости, ты, наверное, думаешь, что я совсем глупый, - тихий вздох, но уже не так больно — Бёнджу становится намного легче, ведь он никогда никому больше не рассказывал о том, что произошло с ним. - Но я сбежал оттуда и решил, что буду жить вот так — и может, когда-нибудь снова найду эту птицу. Что она оживет, проснется... Мне тяжело без нее — как будто все отобрали и даже не дали ничего взамен, и там пусто-пусто, как на этой дороге. Прошло очень много времени, и я никак не могу ее снова отыскать.
И пусть в комнате темно, но Хёсан все равно вглядывается в глаза Бёнджу — красивые, чуть грустные извечно, несмотря на улыбку, светло-карие, будто цвет тоже вымылся от долгих слез, еще тогда, очень давно, в детстве; волосы слишком мягкие, слабые, и серебристые прядки уже не кажутся миражом — просто, наверное, тогда правда было очень больно, и подавив одну боль, в нем взрастили куда более страшную, ужасную, которую подавить уже вряд ли удастся. Боль от пустоты, которая была — Хёсан, черт возьми, правда почему-то верит, ни капли насмешки или высмеивания — была, правда была птицей, что хотела вырваться на свободу.
-Ты обязательно снова найдешь ее, - шепчет он тихо на ухо уже тогда, когда Бёнджу, совсем успокоившись, так и замирает, прижавшись к Хёсану поближе и потеплее тонким, совсем мальчишеским еще телом. - Обязательно, подожди только немножко. Я обещаю.
Бёнджу улыбается уже почти сквозь сон — и кивает слабо, благодарно очень; Хёсан его так и не выпускает из рук — и Бёнджу засыпает рядом с ним, совсем под боком, под одним одеялом, греясь и грея, и Хёсан вновь думает, что просто не хочет знать, почему рядом с этим мальчишкой-птицей ему так спокойно и хорошо.
Просто — оно есть, и Хёсан не хочет, чтобы оно кончалось.
И птица — обязательно найдется, потому что иначе быть не может, потому что не находятся просто так в степи свежие цветы и дикие розы, потому что не цветут они на заднем сидении машины просто так, обернутые всего лишь влажным полотенцем.
-Спи хорошо, маленький, ты обязательно ее найдешь
***
Хёсан еще не знает, что это путешествие займет у него куда больше обычного месяца — два, три, больше, границы и рамки стираются, и календарь уже никому не нужен; есть старенький «форд», есть подтаявшие шоколадки, есть тетрадки и карандаши, есть мальчик-птица и какая-то совершенная, кристальная свобода, в которой Хёсану хочется забыться навсегда.
А Бёнджу однажды на остановке осторожно фотографирует его — последняя карточка, последний кадр в старом поцарапанном полароиде — и оставляет ее в тонкой щелке между приборной панелью и крышкой бардачка, чтобы потом, той же ночью, исчезнуть из уже знакомого мотеля, не оставив после себя ничего, кроме этой фотографии и запаха цветов в салоне «форда».
Хёсан долго ждет его, почти сутки — и сам не знает зачем, сам не знает, почему обязан; и лишь потом, не дождавшись, вспоминает, что любая сказка имеет обыкновение заканчиваться.
Он не встречает Бёнджу ни на одной из стоянок по дороге домой — и это, наверное, правда немного больно, а в машине становится снова просто_одиноко — и Хёсан уже не представляет, как раньше, со странным мальчишкой, попутчиком без цели, это одиночество было такой совершенной, идеальной свободой просто потому, что он был рядом.
Хёнхо не приканчивает сварливого кота — скорее тот его; на работе в колл-центре давно все привыкли к самооплачиваемым отпускам, но Хёсану отчего-то теперь даже месяц тошно просидеть на одном месте, и он, снова все побросав, наконец-то чинит в «форде» кондиционер, покупает другу брошюру «1000 и 1 совет как поладить с котом», находит для него ошейник для успокоительных прогулок и, собрав привычную спортивную сумку, снова срывается с места, сжав в пальцах руль до побелевших костяшек.
Хёсан никогда не боялся признаваться себе в чем бы то ни было — и сейчас не боится признаться, что да, что ему, черт возьми, больно и непонятно, что этот странный мальчишка сломал в нем что-то, что изменилось что-то будто бы и незримо, но слишком, слишком сильно.
Хёсан не боится признаться — и боится, что больше никогда его не увидит и не спросит, нашел ли он свою потерянную птицу.
-Ты сошел с ума, и я не знаю, кто раздражает меня больше — твой кот с его психами или ты со своими вечными куда-то-поездками.
Хёсан встречает Бёнджу на той же автозаправке — когда топлива почти на нуле, и индикатор пищит жалобно, а кондиционер выключен снова не по причине неполадки, а потому что опять, как же это, господи, забавно, слишком мало бензина; почему-то нет ни удивления, ни изумления, ни ощущения какого-то гротеска — просто вот там, на той же скамье, Бёнджу снова сидит в той же позе и рисует на последней страничке тетради все такую же неумелую, но очень красивую птицу со слишком большими и чудесными крыльями.
-У меня тетрадки кончились, - шепчет Бёнджу едва слышно, уткнувшись лбом в хёсановское плечо, когда тот осторожно обнимает его, прижимает к себе ближе. - И карандаш совсем сточился...
Хёсан улыбается — слабо, чуть устало — и понимает, как же он все-таки скучал; это так странно — случайный попутчик без цели, всего за пару недель сумевший изменить в его жизни что-то настолько фатально, что теперь старый «форд» без него уже дает лишь одиночество плюс-минус бесконечность.
-Поищем тебе новые, - от волос все также пахнет цветами, и Хёсан осторожно вдыхает этот свежий, нежный запах, ткнувшись носом в мягкие прядки. - Привет, маленький.
Ночью на переднем сидении Хёсан просыпается от тихого плача — Бёнджу во сне обнимает себя, сжимая руками грудную клетку, и шепчет, что там вновь бьется птица.
***
-Мне было очень грустно без тебя.
Солнце осенью уже не такое палящее, как летом, и под ним можно лежать на мягкой сожженной до соломы траве неподалеку от трассы, закинув руки за голову — на него можно немножко смотреть, если прикрыться волосами или кепкой, можно ловить призрачные пылинки в лучах и солнечных зайчики с хёсановских часов на запястье.
-Но я чувствовал, что делаю все верно, - Бёнджу чуть поворачивает голову, утыкаясь кончиком носа в хёсановское предплечье. Тот улыбается, жмурясь — на нежарком солнце хорошо, а рядом есть бутылка колы с заправки и Бёнджу под боком. - Я вернулся обратно по той дороге — как всегда автостопом, мне почему-то никто никогда не отказывал подвезти. Я вернулся в тот мотель, где ты снимал нам комнату — и хозяйка спросила меня о тебе.
Хёсану немного странно слушать это — раньше Бёнджу так говорил только о своем прошлом, и то всего один раз; это — тоже прошло, но прошлое, теперь связанное с ним, с Хёсаном, а самому Хёсану так странно, что он не был в этот момент где-то рядом. Он, наверное, уже ехал к городу — медленно, неверяще, то и дело останавливаясь и надеясь встретить Бёнджу вновь.
А оно вот так — нужно было всего лишь начать все еще раз заново.
-Я потерялся, и мне вдруг стало снова больно — больно и грустно, когда я вспомнил о тебе, и я заплакал, - грустная, но теплая улыбка в самых уголках покусанных губ, а ресницы чуть дрожат, когда на них оседают мелкие-мелкие, как пыльца бабочки, пылинки. - Она испугалась, спрашивала, в чем дело, а я не понимал, до последнего не понимал, что плачу от того, что у меня внутри снова бьется птица...
Хёсан улыбается - мягко, нежно, осторожно укладывая голову Бёнджу на свое плечо.
-Ты нашел ее.
Тот, помедлив, кивает.
-Или ты.
У Бёнджу действительно внутри что-то есть — бьется что-то вновь, пусть и слабо пока, не так, как в детстве, но все же; это очень странное ощущение — где-то между ребрами, в грудной клетке есть что-то живое, горячее и свободное, и оно хочет наружу, в небо, и Бёнджу так странно и непривычно вновь чувствовать это. Он дает Хёсану приложить ладони к своей груди и смотрит на него с надеждой — ну же, скажи, скажи, что ты тоже чувствуешь, что ты веришь мне, погладь меня между лопатками, там так режется и зудит, немножко, ведь тебе несложно.
И Хёсан ему верит, потому что правда чувствует пока еще слабые, но все крепнущие толчки, будто шевеление — а может, это все иллюзия, подсознательная, но Хёсан все равно ей верит, потому что она — это Бёнджу. А Бёнджу нельзя не верить — это словно бы нечто само собой разумеющееся, как расцветающие розы, которых нет в этих краях и которые Бёнджу так любит приносить ему ранним утром и класть на колени.
По вечерам в мотелях он гладит осторожно острые бледные лопатки, очерчивает контуры и рисует по нежной коже бездумные рисунки, а Бёнджу обнимает его за пояс и тычется носом в живот, тихо скуля; ему не больно, но так непонятно, ведь прошло уже много, очень много лет с того момента, как странные люди убили в нем птицу, которая ничего им не сделала. Бёнджу просто говорил, что ему больно — а его отвели к врачам и убили в нем птицу. И теперь это так странно, так необычно — и в руках Хёсана ему легче и проще, и он льнет к ним близко и доверчиво, засыпая прямо так, в объятиях, словно бы прячась под надежной защитой. А в машине Хёсан всегда укладывает его на заднее сидение, потому что там удобнее и теплее, и не так ноет заболевшая вдруг снова спина.
На одной из остановок Хёсан покупает Бёнджу новые тетради и карандаши, пусть тот и рисует уже куда меньше, все больше спит и просит Хёсана поговорить с ним; все меньше рисунков, все больше боли, но Бёнджу не жалуется, и плачет лишь потому, что от этого радостно — он наконец-то снова чувствует, что нет пустоты, и в груди рождается что-то новое, что он снова живет.
А еще ему кажется, что если Хёсан оставит его, птица снова умрет, потому что Бёнджу знает — ей, рождающейся, еще слабой и неокрепшей, спокойно и надежно только в его руках.
-Послушай, Бёнджу, - Хёсан решается заговорить об этом много позже, когда уже даже осеннее солнце становится холодным, а вместо ясных дней все больше туч и дождя. - Хочешь, мы вернемся в город вместе?
Бёнджу смотрит на него чуть непонимающе — скорее просто потому, что не ожидал такого вопроса, и на несколько мгновений он ставит его в тупик. Город — это большие здания, это что-то давно забытое и не очень любимое, город — это как клетка для птицы, как было уже один раз очень давно, и от чего Бёнджу уже однажды бежал.
-В город...
Улыбка грустная, и Хёсан отводит болезненный, но понимающий взгляд — в последнее время Бёнджу спит все меньше, скорее вообще не спит, лишь тихо скулит в полусне и плачет, шепча, что больно, больно, так больно и «бьется».
-Но ты ведь вернешься со мной, - Хёсан находит осторожно ладонь Бёнджу на острых коленках, касается тыльной стороны кончиками пальцев, мягко сплетая их. - Я не оставлю тебя там одного. У меня там есть кот и смешная работа. Может, тебе даже понравится. А еще там много тетрадей и намного проще найти пленку для фотоаппарата.
Бёнджу знает все это, но слова Хёсана как всегда его успокаивают, а еще он знает, что «город» и «город, в котором есть Хёсан» - это совсем разные вещи, и если одно — это страх и непонимание, смешанное с болью, то другое — это, наверное, дом.
Вот так просто — дом, которым для Бёнджу всегда была пустая дорога, мотели и автозаправки со слишком горячим кофе, где можно попросить, чтобы разбавили холодной водой.
-А твой кот добрый? - Неуверенно, осторожно глядя из-под упавшей светло-лавандовой челки.
Хёсан, вздохнув, с улыбкой качает головой — почему-то от этого вопроса становится так легко и спокойно, будто все уже давно решено, и не может быть никаких сомнений.
-Вообще нет, но я думаю, вы с ним поладите, - Хёсан тихо смеется, притягивая к себе сплетенные пальцы и целуя центр его ладони. Пахнет цветами даже кожа — и привкус на губах легкий, свежий, чуть сладковатый. - Если хочешь, мы найдем тебе хорошего учителя фотографии. Или рисования. Или то, что тебе понравится.
Бёнджу слушает его, задумчиво прикрыв глаза — под ними залегли легкие серые тени, потому что не спал уже трое суток из-за боли в спине и в груди; улыбается уголками губ слабо, кивает, склоняя голову на хёсановское плечо. Город, в котором есть Хёсан - это не клетка, это все также, как и здесь, но теперь без страха потерять и потеряться, без страха, что когда-нибудь это закончится, когда кончится дорога, у которой, Бёнджу уверен, обязательно есть конец, просто для каждого свой. А это — свое место, мягкая постель, кот и уже привычные, родные руки, которые будут верить ему и никогда не отдадут в больницу, чтобы еще раз убить ожившую птицу в груди.
-Мы вернемся, - говорит он наконец тихо, глядя на Хёсана все теми же светло-карими красивыми глазами, в которых уже почти нет грусти. - Обязательно вернемся домой.
До города несколько суток пути с этой скоростью, которую «форд» тянет и без того очень слабо, и с остановками, потому что Бёнджу становится все хуже; хуже — это обычные понятия, если смотреть глазами непонимающего человека, а Бёнджу улыбается все теплее и нежнее, все больше слабея; боль почти не отпускает его, выматывает, мучает сильно — не помогают никакие обезболивающие, но он и не пьет их, ни одной, потому что «так и должно быть». Все чаще поднимается температура — вплоть до того, что Хёсану приходится уже на полпути вновь остановиться в мотеле и переждать целую ночь.
Бёнджу смотрит немного виновато, благодарно очень.
-Скоро все будет хорошо.
Они не доезжают до города около двухсот километров, когда Бёнджу вновь накрывает волна боли — до слез, до тихого скулежа, до закусанных губ и метаний в теплых хёсановских объятиях; «она бьется, бьется, так сильно и больно», и Хёсан закрывает глаза, вновь гладит его, как ребенка, по голове и пытается уговорить себя, что все хорошо. У Бёнджу в глазах уже совсем нет грусти, и только улыбка — теплая, нежная, совсем живая — на губах, когда он засыпает рядом на переднем сидении, свернувшись на нем клубком под привычным, уже тоже пропахшим свежими цветами пледом.
Хёсан долго смотрит на него, наблюдает, не смыкая глаз — а на заднем сидении вновь букет цветов, свежих, будто только что срезанных, хотя диким розам уже почти неделя без воды.
Под утро Хёсан засыпает.
Они не доезжают до города около двухсот километров, а проснувшись, Хёсан не находит в машине Бёнджу — и только на переднем сидении лежит длинное, красивое, белое хвостовое перо птицы, очень похожее на перо ангела.
URL записиНазвание: through the road
Фэндом: ToppDogg
Персонажи: Бёнджу, Хёсан
Рейтинг: G
Жанр: мистика, психология, философия, hurt/comfort, AU
Размер: мини, 10 страниц, завершен
для Deshi Kimsung - прости, правда, что эти персонажи, но я с другими не могу, но мне так хотелось подарить тебе что-нибудь
sixx:am - skin .mp3
through theЭтого немного странного мальчишку Хёсан встречает на одной из автозаправок, когда бензина в баке становится настолько критически мало, что индикатор старого «форда» панически мигает почти час, и машина явно выжимает из себя последнее. Как, впрочем, и Хёсан — а потому он, получая на кассе чек за очередные тридцать литров, заказывает еще и паршивый растворимый кофе, кажущийся сейчас чем-то вроде небесной манны. Вкус уже просто не важен — важно то, что эта дрянь жидкая и горячая.
В машине душно, потому что на последние десять километров до заправки Хёсан додумался выключить и без того хреново работающий кондиционер, сжирающий топливо на раз, и кофе он решает выпить на улице, пока «форд» проветривается — а на единственной скамье рядом с урной, забитой чеками и стаканчиками из-под кофе и чая, сидит, сгорбившись, этот самый мальчишка; наклонившись к лежащей на коленях простой тетрадке в клетку, рисует что-то, близоруко щурясь. Здесь всего один рыжий фонарь, а на улице достаточно темно — не то чтобы Хёсану это мешало, но этому пареньку явно неудобно.
-И не темно тебе?
Хёсан садится на ту же скамью, тут же сползая по ней из-за привыкшей к сильно скошенному автомобильному сидению спины; ему скучно, он не разговаривал нормально с живыми людьми уже дня три — с тех пор, как проехал последний мотель. А мальчишка, кажется, поначалу и вовсе то ли не слышит, то ли не понимает, что Хёсан обращается к нему.
-Эй, - чуть отчего-то смущенно повторяет он, скашивая взгляд на тетрадку. А тот локтем прикрыл, не рассмотришь ничего, вот же. - Ты уснул там, что ли?..
Мальчишка поднимает наконец голову — на глаза падают растрепанные, чуть спутанные прядки то ли выгоревших, то ли вымывшихся волос — цвет странноватый, бледно-лавандовый, неровный, а волосы порядком отросшие, будто давно не был у парикмахера. Смешной.
На воробья похож. Или на лисеныша — черт их разбери, эти звериные ассоциации.
-Нет, - ответ следует простой и спокойный. - Не темно.
Хёсан даже почему-то теряется, когда тот снова возвращается к своей тетрадке и продолжает с тихим шорохом чертить что-то в переплетении бледных клеток — в руках у него простой карандаш, твердо-мягкий, из тех, простых, зеленых таких, с резинкой маленькой на конце, здесь то ли сгрызенной, то ли использованной, то ли все вместе и сразу. Карандаш много раз точенный — причем видно, что не точилкой, а скорее перочинным ножиком, и от этого тоже отчего-то немножко странно.
Хёсан решает больше к нему не цепляться - ну занят человек, чего отвлекать; то и дело трогает пальцем стоящий на скамейке рядом стаканчик с кофе, проверяя, не подостыл ли хоть немного, а то пить совсем невозможно. Ощущение температуры подводит, и Хёсан шипит, едва взяв стаканчик в руки и чуть не пролив коричневую кипящую гадость на себя.
-Здесь всегда очень горячий кофе, - вдруг слышится голос мальчишки — фраза подлиннее, чем первая, и можно расслышать нежные нотки и мягкость. - Но если попросить, могут немного разбавить холодной водой.
И протягивает Хёсану бутылку воды — этикетки нет уже давно, стерлась, видимо, и он каждый раз просто наливает чистую; это, черт возьми, правда самое важное, что может быть сейчас для Хёсана, потому что во рту творится ад, а в машине вода, кажется, уже примерно такой же температуры, как и этот кофе.
Мальчишка улыбается рассеянно и вновь возвращается к своей тетради — оказывается, там он рисует птиц. Это Хёсан успевает заметить самым краем глаза.
Он кое-как допивает свой кофе, чуть заинтересованно кидая на мальчишку редкие взгляды; тот будто бы немного несуразный в этой тонкой белой футболке, повязанной на бедрах серой толстовке с каким-то стершимся принтом, в стоптанных когда-то белых кроссовках и потрепанных джинсах. За спиной — рюкзак из тех, что похожи на школьные, и в незастегнутой щелке видны тетради и ручки, потрепанный уголок книжки и небрежно затолканная туда бутылка воды. Несуразный и чуть смешной — а лицо красивое, кукольное, пусть бледное и порядком уставшее.
Когда Хёсан, затолкав стаканчик из-под кофе в ту же урну, идет к машине, мальчишка просит его подвезти.
И Хёсан кивает — а почему бы и нет?
-Как тебя зовут?
Они едут уже полтора часа, а мальчишка все не говорит ни слова — не жалуется на духоту, хотя кондиционер и сдох, едва включившись; чертов старый «форд», но у Хёсана нет на ремонт денег. Не просит ни пить, ни остановиться и вовсе, кажется, не делает ничего, кроме того, что скользит рассеянным взглядом по пустынной ленточке дороги перед лобовым стеклом.
Вопрос застает его врасплох — он обнимает рюкзак покрепче, и ведь отказался кидать в багажник или на заднее сидение.
-Бёнджу, - отвечает, помедлив. - А тебя?
Они как-то очень просто переходят на «ты», хотя Бёнджу еще на заправке и просил подвезти «вас»; Хёсан тихо смеется, когда Бёнджу рассыпает цветные карандаши и, тихо фырча, собирает их под сидениями и даже за хёсановской спиной, потому что то ли карандаши такие прыгучие, то ли звезды так выстроились, что сегодня все идет через чер-те что. Бёнджу долго тихо повторяет имя Хёсана, будто пробуя на язык и привыкая — голос совсем нежный, и имя звучит ласково и красиво, и Хёсану это безумно нравится — и косит он на мальчишку редким заинтересованным взглядом, думая, что имя Бёнджу ему очень идет.
Всем этим отросшим, даже на вид мягким, как пух, волосам, красивым глазам с чуть припухшими уголками, немного высушенным губам — кожа слезает тонкими прозрачными слоями — и тонким пальцам, будто кукольным, со стертым обо что-то костяшками. Не до крови, но до розоватых мягких припухлостей, к которым почему-то необъяснимо хочется прикоснуться влажными губами.
-А куда тебя подвезти-то? - До этого вопроса и сам Хёсан почему-то додумывается только спустя километров сто, а то и больше, а Бёнджу лишь пожимает узкими хрупкими плечами, задумчиво трогая пальцами неровно заточенный простой карандаш.
-Не знаю, - отвечает рассеянно. - Куда-нибудь? Можно до мотеля, можно до заправки, а можно высадить вон на том повороте у указателя... Я никуда не еду.
Хёсан не сбрасывает и без того не особо накрученной скорости — куда этому американскому старику больше; но и медленнее уже кажется каким-то энным кругом ада, а так в опущенные окна хотя бы врывается пусть и теплый и душный, но вкусный вечерний ветер. Хёсан не удивляется этому ответу — он и сам, в общем-то, особо и не едет никуда; просто так часто довольно бывает — раз или два раза в год взять денег, небольшую спортивную сумку вещей и просто выехать на трассу, надолго, на две недели или на три, курсируя между мотелями, дешевыми придорожными кафе и заправками. Для Хёсана это нечто вроде освобождения, высвобождения, отвлечения — он ненавидит эти города, он никогда за эти призрачные дни свободы не заезжает в них, он забывается дорогой, редкими минутами высокой скорости и забитым насекомыми радиатором, чтобы потом вернуться и какое-то время, но все-таки жить так, как живут обычные люди. У каждого своя таблетка от пустоты — и Хёсан выбирает дорогу.
Бёнджу же не едет никуда уже очень давно, а в его рюкзаке, на самом дне, лежит старый-старый пленочный полароид, найденный где-то в старых коробках на выброс около антикварного магазина - там же немножко пленки, карандаши и старые, найденные там же тетрадки, кое-где начатые, которым уже лет, наверное, тридцать; всякие примеры столбиком, недочерченные функции и прописи, как в первом классе. Бёнджу никуда, наверное, никогда и не ехал — он просто рисует птиц, неумелых, но чем-то по-своему красивых, и иногда фотографирует людей, чтобы потом отдать им полароидную карточку просто так, потому что захотелось. А они почему-то дают ему сладости или немного денег — и этого ему хватает, чтобы никогда никуда не ехать.
-А ты не останавливаешься ночью, чтобы поспать? - Спрашивает Бёнджу уже ближе к полуночи, когда даже летнее светлое небо полностью покрывает темнотой — ему самому не то чтобы хочется спать, просто сегодня по радио на заправке говорили, что будет звездопад. - Мне так хочется поймать одну.
Это — уже совсем тихо, и Хёсан не слышит; он редко останавливается ночью, чтобы спать — если это не мотель и не кафе какое-нибудь с комнатой наверху, а так лучше спать днем, потому что ночью едется намного легче и думается намного проще.
Душный день лучше переждать в чуткой вязкой дреме.
-Если хочешь, можно остановиться.
Бёнджу качает головой.
-Я просто хотел посмотреть, правда ли будет звездопад, - он улыбается чуть смущенно, а потом снова достает почти закончившуюся тетрадку и берет в руки карандаш. - И попробовать поймать одну...
Ночью они действительно останавливаются около какого-то перевалочного пункта — домик заброшенный, нет никого, да им этот домик и не нужен; Хёсан рыщет в поисках набранного еще на прошлой заправке термоса с горячей водой и предлагает Бёнджу кофе или перекусить чего, но тот отказывается — у него в рюкзаке есть чуть подтаявшая шоколадка, и они съедят ее чуть попозже, но она вкуснее всякого ужина. Бёнджу правда минут пятнадцать просто смотрит на небо — и нет никакого звездопада, потому что вдруг темные облака и тучи, на ночном небе красивые, но сейчас такие обидные — и Хёсан не знает, почему ему ничуть не смешно от всего этого. У Бёнджу грустные глаза, и Хёсану кажется, что это отчего-то неправильно.
-Я поймал, - говорит мальчишка, слабо улыбаясь, когда забирается вновь на переднее сидение. - Будешь шоколадку?..
Хёсан рассеянно кивает и совсем-совсем забывает, что Бёнджу просил его подвезти куда-то, потому что в неожиданно вкусной свежей ночи с чуть подтаявшей шоколадкой, остывшим чаем и крекерами, с шуршащими листами тетради и завалившимся под сидение фиолетовым карандашом все кажется каким-то фатально правильным и неизменным, как и присутствие рядом странного мальчишки, с которым они знакомы всего лишь несколько часов.
Они долго молчат, а потом Хёсан рассказывает что-то о старом шельмеце «форде», когда тот в очередной раз глохнет на трассе; Бёнджу улыбается рассеянно и слушает, будто впитывает голос — на самом деле, с ним уже очень давно никто не говорил совсем, и сейчас так хорошо, странно и приятно, слышать чей-то голос, который не просто так, а говорит что-то именно ему. И под утро Бёнджу, сам не заметив, тихо засыпает — так, как есть, на переднем сидении, обняв рюкзак и смыв листок торчащей оттуда тетради.
И Хёсан останавливает машину у обочины, съезжая с дороги в жесткую пожелтевшую уже от палящего солнца траву — утром немного прохладно, и он ищет в багажнике легкий плед, потому что еще и тучи не прошли, а значит, может пойти дождь, и станет еще прохладнее. Он накидывает плед на Бёнджу, осторожно вытягивая у него из рук рюкзак и устраивая его на заднем сидении; сам кутается в свою кожанку и, улыбнувшись чему-то, тоже закрывает глаза.
А почему бы и нет?
-Теплых снов.
Они едут правда, наверное, очень долго — и Хёсану кажется, что даже он никогда не заезжал в эти края, хотя казалось бы; Бёнджу будто бы и нет — он все молчит, рисует и иногда все-таки просит остановиться, потому что увидел что-то, кусочек чего обязательно хочется иметь у себя. Так он фотографирует выглядывающего из-за кипы срубленных кем-то веток енота, ярко-алое маковое поле, сидящего у обочины дороги худого кота, которому просит потом чего-нибудь скормить, и Хёсан смеется, разыскивая в сумке что-нибудь съедобное.
В итоге сухариками кормит он попеременно и кота, и Бёнджу — это немного странно и смешно, и Хёсан мягко треплет мягкие мальчишеские волосы, от которых почему-то сильно пахнет свежими, будто только что срезанными цветами.
Иногда Бёнджу спрашивает, не сложно ли Хёсану еще немного его покатать — и Хёсан качает головой, потому что его, Бёнджу, присутствие как-то совсем необычно наслаивается на привычное дорожное одиночество, и Хёсан чувствует себя почти живым. Или совсем — живым, как никогда до.
Он не знает, почему — и не пытается найти объяснений, потому что со всяким новым объяснением волшебство теряет в своей силе.
Так проходит, наверное, несколько дней — в дороге все календари смазываются и становятся ненужными; Бёнджу совсем не рассказывает о себе, а Хёсан и не спрашивает, потому что знает, что то ли время должно прийти, то ли вообще не нужно ничего ему знать. Ни того, почему так много птиц в каждой тетради, почему так сильно пахнет свежими цветами, почему у Бёнджу такие грустные глаза и почему с ним так спокойно и хорошо.
Однажды днем, когда Хёсан, найдя на карте мотель через восемьдесят километров, решает чуть поспать, Бёнджу уходит из машины и возвращается через несколько часов — а в руках букет диких, только что сорванных больших ромашек, колокольчиков и веточек диких мелких роз, еще бледных, нераспустившихся, но пахнущих как-то совершенно легко и нежно.
Цветы обернуты на заднем сидении всего лишь влажным полотенцем — и все равно расцветают, медленно и красиво, и Хёсан не спрашивает, где в пустой, выжженной летней степи Бёнджу сумел найти дикие розы.
Бёнджу не помнит, сколько ему лет — и ему кажется, будто вот так, на дороге, между мотелями и заправками он уже очень, очень давно, целую вечность, целую жизнь, и это настолько правильно, что ничего уже не сможет это изменить, как ничего не смогло долгие годы до. Бёнджу так и отвечает Хёсану - «не знаю» - когда тот пробует осторожно спросить, потому что вдруг странно хочется знать больше об этом мальчике со школьным рюкзаком и целыми годами в глазах.
Бёнджу сидит на краешке своей односпальной кровати в снятом номере в придорожном мотеле — завернулся по самый нос в махровое полотенце после ванной и чуть дрожит от врывающейся в окна ночной прохлады; Хёсан закрывает их, протягивает Бёнджу сливочный шоколадный батончик — они уже поужинали, и теперь можно сладкое, хотя Бёнджу просил пораньше.
-Аппетит весь испортишь, - Хёсан честно на секунду почувствовал себя впервые в жизни кем-то вроде старшего брата.
Это так странно — и так безумно, совершенно непонятно тепло. Они лежат, каждый на своей кровати в маленьком номерке, и Хёсан вновь тихо рассказывает что-то — о брошенной работе в колл-центре, об оставленном на попечении друга толстом сварливом коте («Знаешь, я очень надеюсь, что Хёнхо его не прикончит»), о старом «форде» и о пустоте немножко; Бёнджу больше слушает, рисует все — очередная белая птица на серых тетрадных листах, очередная веточка розы на плохо пропечатанных красной линией полях — а потом, свернувшись теплым клубочком, прикрывает глаза, еле заметно улыбаясь и, кажется, засыпая все же.
Хёсан совсем не обижается — такие рассказы на ночь Бёнджу давно уже слушает, как сказки в далеком, далеком детстве.
Кажется, правда — очень далеком.
-Я вот так уже очень давно.
Бёнджу все же не спит этой ночью — и тихий, нежный голос совсем неожиданно звучит в темной комнате; Хёсан чуть вздрагивает — не успел уснуть, да и не хочется, наверное, а лица Бёнджу не видно в темноте, но Хёсан почему-то почти уверен, что его глаза закрыты.
Словно бы сквозь чуткий сон.
-Я не знаю, сколько лет прошло — кажется, очень-очень много, тридцать или сорок, может быть, даже пятьдесят. Представляешь — мне кажется, что могла уже пройти почти половина века, но я совсем-совсем не умею следить за временем.
Бёнджу улыбается слабо — ему так странно говорить с кем-то, рассказывать кому-то и — вспоминать, что было так давно и непонятно.
-Когда-то я очень сильно устал, - тонкие руки обнимают покрепче теплую подушку — она уже тоже насквозь пропахла цветами; вкусно и нежно, и Хёсан чувствует этот запах даже на своей постели. - Это было давно. Я был совсем маленький, еще даже не умел писать и читать, но уже рисовал птиц. Они мне очень нравились — такие красивые и с крыльями, которые умеют летать... Я всегда хотел быть птицей, чтобы куда-нибудь улететь, потому что мне часто было больно.
Бёнджу дышит совсем тихо — иногда Хёсану даже там, в машине, кажется, будто этот мальчик и не дышит вовсе.
-Было больно, потому что казалось, что во мне тоже есть птица — которую не пускают наружу и которая бьется где-то там, внутри, как в клетке, и в груди очень болело; я часто жаловался родителям, что у меня болит, но они не понимали, они водили меня к врачу и не давали бегать с другими детьми. Я пробовал объяснить им — тогда, когда уже в школе...
Тихо шуршит одеяло, Бёнджу сворачивается в клубочек еще сильнее, обнимая руками подтянутые к груди колени.
-Я не помню ничего, потому что это было очень давно, но в школе у меня болело не только в груди, как будто рвалось что-то, но и на спине — так, как в книгах описывают, когда режутся крылья. Я не знал ничего тогда, я был совсем маленький, но мне так хотелось стать птицей. Я говорил родителям, что у меня внутри птица, что она рвется наружу, что у меня болит между лопатками, там, как будто кости пробиваются через мои — оно болело очень сильно, и я часто плакал по ночам. Я не мог ни о чем больше думать — и я говорил, говорил, говорил...
Бёнджу вдруг замолкает — надолго, и молчание это болезненное и тяжелое; Хёсан приподнимает голову — уже хочет было сесть на постели, подойти, успокоить, но чувствует, как Бёнджу в темноте сам осторожно идет к нему, садится на краешек его постели, дыша тихо, чуть торопливо.
-Я был совсем маленький, и они повели меня куда-то к врачам — там было много врачей, больница какая-то, белые стены. Все говорили такими спокойными голосами и соглашались, что у меня внутри птица, которая делает мне больно. Но я не верил, что они верят мне. Это были очень странные люди. Родители оставили меня там — и там мне давали какие-то лекарства, говорили о чем-то, но лекарства помогали мне ненадолго — все равно в груди будто рвался кто-то, и они давали мне все больше лекарств. Однажды их дали совсем много, и птицы не стало.
Хёсановской ладони, лежащей поверх одеяла, вдруг касается теплая скула — Бёнджу льнет к руке доверчиво, и на коже чувствуются горячие редкие слезы.
-Совсем не стало, - голос, тихий совсем, едва слышный, чуть дрожит. - Она как будто умерла.
Хёсану почему-то не страшно, только больно немного — он садится на постели, осторожно тянет Бёнджу к себе; господи, он совсем не думал, что этот мальчик такой легкий и хрупкий, настолько, пусть на взгляд и видно, но вот так, в руках, это ощущается почти болезненно. Бёнджу прячется в его плече, пытается успокоиться — и Хёсан гладит его по голове, как ребенка, путаясь пальцами в мягких светлых волосах.
В свете пробивающейся из-за легких штор луны они кажутся совсем белыми — серебристыми, будто седыми.
Это было очень, очень, очень давно.
-Мне больше не было больно, и в груди никто не рвался — я больше не плакал из-за этого, но мне казалось, что я схожу с ума. Там были странные люди, и мне было страшно с ними — и все больше и больше я хотел, чтобы птица снова была там, в груди. Я правда верил, что она была — и что они ее убили. Родители не приходили за мной...
Тонкие пальцы чуть сжимаются на плечах Хёсана — слабо, молчаливо, такое немое «пожалуйста, не отпускай меня, подержи, хоть немного»; прижать чуть крепче, чуть теплее — слез уже нет, и лишь все такой же тихий голос совсем немного дрожит.
-Я сбежал оттуда. Из той больницы, от тех людей. У меня было немного вещей — а потом я нашел у антикварного магазина эти тетради, старик-продавец подарил их мне. И фотоаппарат, немного пленки — и показал, как им пользоваться. Он был хороший — я рассказал ему про птицу, показал свои рисунки, и он сказал, что, наверное, она все равно жива еще, просто спит или отдыхает. И дал еще вкусных конфет в красивых обертках, из которых я потом сделал альбом. Он потерялся, и мне было так грустно.
Бёнджу чуть отстраняется, улыбается немного смущенно, вытирая тыльной стороной ладони скопившиеся в уголках глаз слезы — Хёсан качает головой («тише, маленький, успокойся, все хорошо»), стирает подушечками пальцев упущенные соленые капельки, греет лицо в ладонях.
-Прости, ты, наверное, думаешь, что я совсем глупый, - тихий вздох, но уже не так больно — Бёнджу становится намного легче, ведь он никогда никому больше не рассказывал о том, что произошло с ним. - Но я сбежал оттуда и решил, что буду жить вот так — и может, когда-нибудь снова найду эту птицу. Что она оживет, проснется... Мне тяжело без нее — как будто все отобрали и даже не дали ничего взамен, и там пусто-пусто, как на этой дороге. Прошло очень много времени, и я никак не могу ее снова отыскать.
И пусть в комнате темно, но Хёсан все равно вглядывается в глаза Бёнджу — красивые, чуть грустные извечно, несмотря на улыбку, светло-карие, будто цвет тоже вымылся от долгих слез, еще тогда, очень давно, в детстве; волосы слишком мягкие, слабые, и серебристые прядки уже не кажутся миражом — просто, наверное, тогда правда было очень больно, и подавив одну боль, в нем взрастили куда более страшную, ужасную, которую подавить уже вряд ли удастся. Боль от пустоты, которая была — Хёсан, черт возьми, правда почему-то верит, ни капли насмешки или высмеивания — была, правда была птицей, что хотела вырваться на свободу.
-Ты обязательно снова найдешь ее, - шепчет он тихо на ухо уже тогда, когда Бёнджу, совсем успокоившись, так и замирает, прижавшись к Хёсану поближе и потеплее тонким, совсем мальчишеским еще телом. - Обязательно, подожди только немножко. Я обещаю.
Бёнджу улыбается уже почти сквозь сон — и кивает слабо, благодарно очень; Хёсан его так и не выпускает из рук — и Бёнджу засыпает рядом с ним, совсем под боком, под одним одеялом, греясь и грея, и Хёсан вновь думает, что просто не хочет знать, почему рядом с этим мальчишкой-птицей ему так спокойно и хорошо.
Просто — оно есть, и Хёсан не хочет, чтобы оно кончалось.
И птица — обязательно найдется, потому что иначе быть не может, потому что не находятся просто так в степи свежие цветы и дикие розы, потому что не цветут они на заднем сидении машины просто так, обернутые всего лишь влажным полотенцем.
-Спи хорошо, маленький, ты обязательно ее найдешь
***
Хёсан еще не знает, что это путешествие займет у него куда больше обычного месяца — два, три, больше, границы и рамки стираются, и календарь уже никому не нужен; есть старенький «форд», есть подтаявшие шоколадки, есть тетрадки и карандаши, есть мальчик-птица и какая-то совершенная, кристальная свобода, в которой Хёсану хочется забыться навсегда.
А Бёнджу однажды на остановке осторожно фотографирует его — последняя карточка, последний кадр в старом поцарапанном полароиде — и оставляет ее в тонкой щелке между приборной панелью и крышкой бардачка, чтобы потом, той же ночью, исчезнуть из уже знакомого мотеля, не оставив после себя ничего, кроме этой фотографии и запаха цветов в салоне «форда».
Хёсан долго ждет его, почти сутки — и сам не знает зачем, сам не знает, почему обязан; и лишь потом, не дождавшись, вспоминает, что любая сказка имеет обыкновение заканчиваться.
Он не встречает Бёнджу ни на одной из стоянок по дороге домой — и это, наверное, правда немного больно, а в машине становится снова просто_одиноко — и Хёсан уже не представляет, как раньше, со странным мальчишкой, попутчиком без цели, это одиночество было такой совершенной, идеальной свободой просто потому, что он был рядом.
Хёнхо не приканчивает сварливого кота — скорее тот его; на работе в колл-центре давно все привыкли к самооплачиваемым отпускам, но Хёсану отчего-то теперь даже месяц тошно просидеть на одном месте, и он, снова все побросав, наконец-то чинит в «форде» кондиционер, покупает другу брошюру «1000 и 1 совет как поладить с котом», находит для него ошейник для успокоительных прогулок и, собрав привычную спортивную сумку, снова срывается с места, сжав в пальцах руль до побелевших костяшек.
Хёсан никогда не боялся признаваться себе в чем бы то ни было — и сейчас не боится признаться, что да, что ему, черт возьми, больно и непонятно, что этот странный мальчишка сломал в нем что-то, что изменилось что-то будто бы и незримо, но слишком, слишком сильно.
Хёсан не боится признаться — и боится, что больше никогда его не увидит и не спросит, нашел ли он свою потерянную птицу.
-Ты сошел с ума, и я не знаю, кто раздражает меня больше — твой кот с его психами или ты со своими вечными куда-то-поездками.
Хёсан встречает Бёнджу на той же автозаправке — когда топлива почти на нуле, и индикатор пищит жалобно, а кондиционер выключен снова не по причине неполадки, а потому что опять, как же это, господи, забавно, слишком мало бензина; почему-то нет ни удивления, ни изумления, ни ощущения какого-то гротеска — просто вот там, на той же скамье, Бёнджу снова сидит в той же позе и рисует на последней страничке тетради все такую же неумелую, но очень красивую птицу со слишком большими и чудесными крыльями.
-У меня тетрадки кончились, - шепчет Бёнджу едва слышно, уткнувшись лбом в хёсановское плечо, когда тот осторожно обнимает его, прижимает к себе ближе. - И карандаш совсем сточился...
Хёсан улыбается — слабо, чуть устало — и понимает, как же он все-таки скучал; это так странно — случайный попутчик без цели, всего за пару недель сумевший изменить в его жизни что-то настолько фатально, что теперь старый «форд» без него уже дает лишь одиночество плюс-минус бесконечность.
-Поищем тебе новые, - от волос все также пахнет цветами, и Хёсан осторожно вдыхает этот свежий, нежный запах, ткнувшись носом в мягкие прядки. - Привет, маленький.
Ночью на переднем сидении Хёсан просыпается от тихого плача — Бёнджу во сне обнимает себя, сжимая руками грудную клетку, и шепчет, что там вновь бьется птица.
***
-Мне было очень грустно без тебя.
Солнце осенью уже не такое палящее, как летом, и под ним можно лежать на мягкой сожженной до соломы траве неподалеку от трассы, закинув руки за голову — на него можно немножко смотреть, если прикрыться волосами или кепкой, можно ловить призрачные пылинки в лучах и солнечных зайчики с хёсановских часов на запястье.
-Но я чувствовал, что делаю все верно, - Бёнджу чуть поворачивает голову, утыкаясь кончиком носа в хёсановское предплечье. Тот улыбается, жмурясь — на нежарком солнце хорошо, а рядом есть бутылка колы с заправки и Бёнджу под боком. - Я вернулся обратно по той дороге — как всегда автостопом, мне почему-то никто никогда не отказывал подвезти. Я вернулся в тот мотель, где ты снимал нам комнату — и хозяйка спросила меня о тебе.
Хёсану немного странно слушать это — раньше Бёнджу так говорил только о своем прошлом, и то всего один раз; это — тоже прошло, но прошлое, теперь связанное с ним, с Хёсаном, а самому Хёсану так странно, что он не был в этот момент где-то рядом. Он, наверное, уже ехал к городу — медленно, неверяще, то и дело останавливаясь и надеясь встретить Бёнджу вновь.
А оно вот так — нужно было всего лишь начать все еще раз заново.
-Я потерялся, и мне вдруг стало снова больно — больно и грустно, когда я вспомнил о тебе, и я заплакал, - грустная, но теплая улыбка в самых уголках покусанных губ, а ресницы чуть дрожат, когда на них оседают мелкие-мелкие, как пыльца бабочки, пылинки. - Она испугалась, спрашивала, в чем дело, а я не понимал, до последнего не понимал, что плачу от того, что у меня внутри снова бьется птица...
Хёсан улыбается - мягко, нежно, осторожно укладывая голову Бёнджу на свое плечо.
-Ты нашел ее.
Тот, помедлив, кивает.
-Или ты.
У Бёнджу действительно внутри что-то есть — бьется что-то вновь, пусть и слабо пока, не так, как в детстве, но все же; это очень странное ощущение — где-то между ребрами, в грудной клетке есть что-то живое, горячее и свободное, и оно хочет наружу, в небо, и Бёнджу так странно и непривычно вновь чувствовать это. Он дает Хёсану приложить ладони к своей груди и смотрит на него с надеждой — ну же, скажи, скажи, что ты тоже чувствуешь, что ты веришь мне, погладь меня между лопатками, там так режется и зудит, немножко, ведь тебе несложно.
И Хёсан ему верит, потому что правда чувствует пока еще слабые, но все крепнущие толчки, будто шевеление — а может, это все иллюзия, подсознательная, но Хёсан все равно ей верит, потому что она — это Бёнджу. А Бёнджу нельзя не верить — это словно бы нечто само собой разумеющееся, как расцветающие розы, которых нет в этих краях и которые Бёнджу так любит приносить ему ранним утром и класть на колени.
По вечерам в мотелях он гладит осторожно острые бледные лопатки, очерчивает контуры и рисует по нежной коже бездумные рисунки, а Бёнджу обнимает его за пояс и тычется носом в живот, тихо скуля; ему не больно, но так непонятно, ведь прошло уже много, очень много лет с того момента, как странные люди убили в нем птицу, которая ничего им не сделала. Бёнджу просто говорил, что ему больно — а его отвели к врачам и убили в нем птицу. И теперь это так странно, так необычно — и в руках Хёсана ему легче и проще, и он льнет к ним близко и доверчиво, засыпая прямо так, в объятиях, словно бы прячась под надежной защитой. А в машине Хёсан всегда укладывает его на заднее сидение, потому что там удобнее и теплее, и не так ноет заболевшая вдруг снова спина.
На одной из остановок Хёсан покупает Бёнджу новые тетради и карандаши, пусть тот и рисует уже куда меньше, все больше спит и просит Хёсана поговорить с ним; все меньше рисунков, все больше боли, но Бёнджу не жалуется, и плачет лишь потому, что от этого радостно — он наконец-то снова чувствует, что нет пустоты, и в груди рождается что-то новое, что он снова живет.
А еще ему кажется, что если Хёсан оставит его, птица снова умрет, потому что Бёнджу знает — ей, рождающейся, еще слабой и неокрепшей, спокойно и надежно только в его руках.
-Послушай, Бёнджу, - Хёсан решается заговорить об этом много позже, когда уже даже осеннее солнце становится холодным, а вместо ясных дней все больше туч и дождя. - Хочешь, мы вернемся в город вместе?
Бёнджу смотрит на него чуть непонимающе — скорее просто потому, что не ожидал такого вопроса, и на несколько мгновений он ставит его в тупик. Город — это большие здания, это что-то давно забытое и не очень любимое, город — это как клетка для птицы, как было уже один раз очень давно, и от чего Бёнджу уже однажды бежал.
-В город...
Улыбка грустная, и Хёсан отводит болезненный, но понимающий взгляд — в последнее время Бёнджу спит все меньше, скорее вообще не спит, лишь тихо скулит в полусне и плачет, шепча, что больно, больно, так больно и «бьется».
-Но ты ведь вернешься со мной, - Хёсан находит осторожно ладонь Бёнджу на острых коленках, касается тыльной стороны кончиками пальцев, мягко сплетая их. - Я не оставлю тебя там одного. У меня там есть кот и смешная работа. Может, тебе даже понравится. А еще там много тетрадей и намного проще найти пленку для фотоаппарата.
Бёнджу знает все это, но слова Хёсана как всегда его успокаивают, а еще он знает, что «город» и «город, в котором есть Хёсан» - это совсем разные вещи, и если одно — это страх и непонимание, смешанное с болью, то другое — это, наверное, дом.
Вот так просто — дом, которым для Бёнджу всегда была пустая дорога, мотели и автозаправки со слишком горячим кофе, где можно попросить, чтобы разбавили холодной водой.
-А твой кот добрый? - Неуверенно, осторожно глядя из-под упавшей светло-лавандовой челки.
Хёсан, вздохнув, с улыбкой качает головой — почему-то от этого вопроса становится так легко и спокойно, будто все уже давно решено, и не может быть никаких сомнений.
-Вообще нет, но я думаю, вы с ним поладите, - Хёсан тихо смеется, притягивая к себе сплетенные пальцы и целуя центр его ладони. Пахнет цветами даже кожа — и привкус на губах легкий, свежий, чуть сладковатый. - Если хочешь, мы найдем тебе хорошего учителя фотографии. Или рисования. Или то, что тебе понравится.
Бёнджу слушает его, задумчиво прикрыв глаза — под ними залегли легкие серые тени, потому что не спал уже трое суток из-за боли в спине и в груди; улыбается уголками губ слабо, кивает, склоняя голову на хёсановское плечо. Город, в котором есть Хёсан - это не клетка, это все также, как и здесь, но теперь без страха потерять и потеряться, без страха, что когда-нибудь это закончится, когда кончится дорога, у которой, Бёнджу уверен, обязательно есть конец, просто для каждого свой. А это — свое место, мягкая постель, кот и уже привычные, родные руки, которые будут верить ему и никогда не отдадут в больницу, чтобы еще раз убить ожившую птицу в груди.
-Мы вернемся, - говорит он наконец тихо, глядя на Хёсана все теми же светло-карими красивыми глазами, в которых уже почти нет грусти. - Обязательно вернемся домой.
До города несколько суток пути с этой скоростью, которую «форд» тянет и без того очень слабо, и с остановками, потому что Бёнджу становится все хуже; хуже — это обычные понятия, если смотреть глазами непонимающего человека, а Бёнджу улыбается все теплее и нежнее, все больше слабея; боль почти не отпускает его, выматывает, мучает сильно — не помогают никакие обезболивающие, но он и не пьет их, ни одной, потому что «так и должно быть». Все чаще поднимается температура — вплоть до того, что Хёсану приходится уже на полпути вновь остановиться в мотеле и переждать целую ночь.
Бёнджу смотрит немного виновато, благодарно очень.
-Скоро все будет хорошо.
Они не доезжают до города около двухсот километров, когда Бёнджу вновь накрывает волна боли — до слез, до тихого скулежа, до закусанных губ и метаний в теплых хёсановских объятиях; «она бьется, бьется, так сильно и больно», и Хёсан закрывает глаза, вновь гладит его, как ребенка, по голове и пытается уговорить себя, что все хорошо. У Бёнджу в глазах уже совсем нет грусти, и только улыбка — теплая, нежная, совсем живая — на губах, когда он засыпает рядом на переднем сидении, свернувшись на нем клубком под привычным, уже тоже пропахшим свежими цветами пледом.
Хёсан долго смотрит на него, наблюдает, не смыкая глаз — а на заднем сидении вновь букет цветов, свежих, будто только что срезанных, хотя диким розам уже почти неделя без воды.
Под утро Хёсан засыпает.
Они не доезжают до города около двухсот километров, а проснувшись, Хёсан не находит в машине Бёнджу — и только на переднем сидении лежит длинное, красивое, белое хвостовое перо птицы, очень похожее на перо ангела.
2n июня 19nn года
@темы: записи на стенах, Born original