Permanent
фандом:
кто: чихо (зико)/минхёк (би-бомб) + на фоне юквон/джехё
как: pg-13, ау, повседневность, hurt/comfort, ER
сколько: мини, 13 фикбуковских страниц
читать на фикбуке
читать здесьI. autumnI. autumn
Минхёк от всего очень устал. Минхёк устал от работы, Минхёк устал от клиентов, ничего не смыслящих в адвокатуре, но пытающихся его учить. Минхёк устал от учебы, Минхёк думает о том, кто вообще придумал заочку, и за какие такие заслуги ему это всё сдалось. Минхёк устал от людей, которых слишком много везде – начиная с работы и учебы, заканчивая магазином возле дома. Минхёк устал, наверное, даже от самого себя; устал от мыслей, устал от слов и даже почти устал от жизни, как таковой.
У Минхёка три переулка до своего дома, лужи и промокшие кроссовки. У Минхёка дарк-инструменталки в наушниках, и он не знает, зачем, потому что от этого только хуже. У Минхёка второй с краю подъезд, вечно сломанный лифт, грязная лестница и облупленные зеленые стены. У Минхёка старый дверной замок, который открывается только с третьей попытки. Тёмный коридор и абсолютная тишина, потому что никого нет, и никто не ждёт. У Минхёка за окном серое-серое небо и осень, скользкий октябрь, ветер и листья по асфальту. Те самые дни, когда ни тепло, ни холодно; ни эмоций, ни чувств, потому что нет вообще _ничего_. Хотя нет, есть, конечно. Усталость. Это Минхёк знает точно.
Куртка падает куда-то мимо вешалки, сумка отправляется следом, а Минхёк уже возится на кухне, открывая ящик за ящиком, полку за полкой, пока не находит, наконец, несчастную, почти пустую банку с кофе. Минхёк растворимый терпеть не может, но варить не умеет, а Джехё сейчас, наверное, как всегда, занят чем-то слишком важным, чтобы приехать просто потому, что Минхёк хочет нормального кофе. И поговорить, но это уже не так важно. Не так важно, вернее – не важно вовсе. Где-то в ежедневнике смятый обрывок из ановской тетради, где торопливо накарябано нечто вроде «На случай, если ты загнёшься». И Минхёк думает, что действительно загибается, прямо здесь и прямо сейчас, в эту минуту, в этой квартире, в своей собственной кухне. На листке список каких-то продуктов и всё это складывается в наипростейший рецепт, а Минхёк думает, что Ан Джехё всё-таки мудак, а ещё, что рецепт наверняка квоновский, потому что Ан Джехё и готовка – это то самое несовместимое, что совмещать нельзя, потому что ничего путного из этого все равно не выйдет. К чему здесь вообще рецепты, и чем они помогут – Минхёк не представляет совершенно, но послушно ищет на полках всё необходимое и через полчаса, весь измазанный мукой, проклинает Ан Джехё и всех его предков до седьмого колена. Радио захлёбывается в помехах и грозит вот-вот помереть на глазах у хозяина, хотя он-то, конечно, знает, что этому не бывать. Минхёк вообще не любит все эти «глупые ТВ-ящики с их передачами для умственно отсталых», дождь и не думает прекращаться, а открытый нэтбук скромно пищит, оповещая о входящем сообщении. Минхёк злится, он устал, и все это с каждой секундой раздражает лишь сильнее. У него руки в муке, и черная клавиатура через секунду выглядит так, словно технику оставили под снегопадом. Свернутое окно мигает зеленым и прежде чем открыть, Минхёк бросает короткий взгляд на рабочий стол – привычная фотография, где они все вместе. Иногда ему кажется, что это лучшие люди, которые только могли ворваться в его жизнь, что все они немного волшебники, чародеи, фокусники, иллюзионисты и канатоходцы, а еще – что без них он бы уже не смог. Иногда он, правда, так думает. Но сейчас ненавидит каждого из них по отдельности, и всех вместе – ненавидит тоже. И это немного пугает, заставляет где-то внутри сжаться и быстрее забиться тот странный комочек, который у людей принято называть совестью.
Входящее сообщение от: Ли Тэиль.
Джехё просил передать, что у них поджимают сроки. Проект горит, и все дела. В общем, что можешь не ждать.
Минхёк бросает взгляд на пустую помятую пачку сигарет, и очень жалеет о том, что, вроде как, бросил. Комочек внутри сжимается еще сильней, а потом лопается вовсе.
Исходящее сообщение для: Ли Тэиль.
Пожалуйста, скажи ему, что меня это мало заботит. И пусть прекратит попытки казаться серьезным человеком.
Пометка о том, что сообщение «прочитано» приходит моментально, однако ответа не следует, и Минхёк позволяет себе едкую усмешку. Ан Джехё слишком юркий, и иногда это не может не нервировать. Минхёк думает об этом, возвращаясь к готовке, выкладывая на сковородку тесто и пытаясь увернуться от масла, а потом решает, что дело элементарно в том, что получать информацию от Тэиля, который, в свою очередь, получает её от Ан Джехё, который работает непосредственно _с_ – это как-то не комильфо и неужели нельзя связаться с ним напрямую? Телефон, оставленный на кресле возле стола, словно бы специально бросается в глаза, когда Минхёк, слыша очередное оповещение, возвращается к нэтбуку.
Входящее сообщение от: Ли Тэиль.
Он сказал, что в таком случае может выразиться не «в стиле серьезного человека».
А потом добавил «ПАЦАНЫ, ВСЁ ПЛОХО. НАМ ЖОПА.».
Заканчивай возмущения, я попрошу его, чтобы не держал Чихо до утра.
Хочется написать что-то в духе «Да там кто кого ещё держать будет», но Минхёк ограничивается коротким «Окей. Спасибо» и закрывает диалог, вспоминая о готовке лишь тогда, когда кухня наполняется запахом подгоревших пончиков.
Минхёк, мягко говоря, уже давно терпеть не может всю эту архитектуру и эти чертежи, за которыми Чихо сидит до поздней ночи, иногда до утра, а иногда и вовсе днями пропадает в их с Джехё в офисе. Понимает его в этом разве что Ю-квон, но тот обычно флегматично пожимает плечами, садится в машину и едет забирать Джехё. Силой. Минхёк так сделать не может, во-первых потому, что машины у него нет; во-вторых, потому что преимущество в силе явно не на его стороне, а в-третьих, потому что Чихо психанет, покроет трехэтажным матом (а иногда и вмажет неслабо), развернется и уйдет. Через пару дней вернется, конечно, с извинениями и щенячьим взглядом, но это уже не так важно. Минхёк знает – он проверял.
Минхёк ненавидит У Чихо, его перфекционизм, упертость и резкость. И за эти мысли его даже не грызет совесть.
Джехё пишет уже за полночь, и в его сообщении лаконично значится «Только не загрызи его, мы еще проект не закончили». Хочется возмутиться с заявлением на тему – за кого его, черт возьми, принимают, что он должен грызть, крушить и ломать?! – но писать подобные вещи человеку вроде Ан Джехё – только тешить его и давать лишние поводы для едких шуточек.
Минхёк устал, и дело даже не в том, что на часах уже почти два, на телефоне ни одного пропущенного, а пончики, мало того, что ничем помогли, так ещё и остыли.
Чихо возвращается к трем, смотрит, как и ожидалось, виновато, мокрый весь – капюшон не спасает – снова не брал с собой зонт и кому какое дело, что за окном октябрь.
Минхёк, привалившись плечом к дверному косяку, смотрит хмуро, а потом все же отходит.
- Ну, как проект?
- Дерьмо, - Чихо не ругается, просто сухо констатирует факт, стягивая мокрую насквозь куртку и кеды.
Минхёк кивает и ждет, пока Чихо сгребет все это в охапку и запихнет в ванную.
- Почему ты не спишь? - Чихо выходит из ванной, ощупывая свитер - мокрый, мокрый насквозь - отмахивается и направляется на кухню, оставляя Минхёка позади и спотыкаясь в темноте обо все углы.
- Ждал, - Минхёк пожимает плечами флегматично и идет следом, запоздало щелкая выключателями.
Чихо уже сует нос во все возможные кастрюли и тарелки. Мокрый и растрепанный. Уставший.
- Тебе вставать, - озирается коротко, - через три часа.
- Плевать, останусь завтра дома, на работе все равно все сделают и без меня, - Минхёк тихий и спокойный, показательно равнодушный. - Здесь.
Чихо принюхивается, когда перед носом оказывается еда и переводит взгляд на Минхёка, впервые, пожалуй, задумываясь о его состоянии.
- Тогда, - пончики сваливаются в одну большую миску, а Минхёку вручается нэтбук, - мы можем посмотреть фильм.
- Тебе на работу через три часа, - Минхёк закатывает глаза, разворачивается на пятках и уходит в комнату, добавляя уже оттуда, - иначе тебя сожрет великий и ужасный, о, пардоньте, прекрасный Ан Джехё.
Чихо смеется тихо, гасит везде свет и идет следом. Минхёк уже лежит на кровати в спальне (квартира двухкомнатная, но гостиная используется по большей части для свалки документов и чертежей вперемешку), устроив нэтбук на своем животе и выбирает фильм, игнорируя движение рядом.
- Не сожрет. У меня уважительная причина, - валится рядом на одеяло, не удосужившись снять мокрые вещи. - Я заболел.
Минхёк отвлекается, поворачивается и смотрит обеспокоенно, а в ответ получает лишь довольную улыбку и хитрый взгляд раскосых глаз.
- Промок и простудился, - он кивает в стиле «да-да, именно так все и было».
Минхёк матерится, ставит нэтбук на пол с отговоркой о том, что фильм еще должен скачаться, садится на кровати и смотрит долго. Чихо лежит смирно, сложив руки на груди, и улыбается.
- Идиот, - в полумраке это звучит веско.
Фильм они смотрят ровно двадцать минут, потому что на большее их не хватает. Во-первых, потому что Минхёку не интересно совершенно, он не хочет, а во-вторых, потому что свитер Чихо снимать отказывается, а в том, чтобы лежать рядом с мокрой тушей, ничего приятного нет.
- Чихо, - коротко, твердо, опять же, весомо.
- Хёк, - ускользающе, эфемерно и мягко как-то.
Минхёк сидит рядом, смотрит на Чихо, удобно устроившимся на одеяле и подушке, и положившим руки под голову. Одеяло давно намокло, подушка – тоже.
- Заканчивай этот цирк, - Минхёк тихий, он просит, а не требует, и Чихо не может не подчиниться просьбе, поэтому, когда теплые руки пытаются стянуть с него свитер, послушно приподнимается и никаких возмущений не выказывает.
Свитер мокрый и тяжелый, темно-серый вместо светло-серого. Под ним белая рубашка, такая же мокрая, и Минхёк медленно расстегивает пуговицы без единого намека на пошлость. Чихо лежит молча, прикрыв глаза, и это настолько привычно, настолько близко и настолько родное, что Минхёк на секунду теряется. Это странно, потому что не поддается четкой классификации, а Минхёк, который рационален настолько, что это уже диагноз, к такому не привык. Ему нужно всё по полочкам, если любовь, значит любовь, привязанность, значит – привязанность. А когда вот так, как с Чихо – непривычно (хотя и приятно, кто бы спорил), неправильно. Потому что это – что-то большее, чем привязанность и что-то, что намного выше, чем любовь. Чихо – это то, как должно быть. Рубашка откидывается куда-то подальше, а Минхёк не двигается и только продолжает смотреть грустно как-то. Чихо щурится, а потом закрывает глаза.
- Что-то случилось?
- Я просто устал.
- Понимаю. Все устают.
- Нет, ты не понял. Это не бытовая усталость после долгого рабочего дня. Я устал от всего и ото всех.
Чихо чуть хмурит брови, но глаз не открывает.
- Ото всех?
- Почти. Я сейчас не об этом, – Минхёк злится разве что совсем немного.
- Хёк, - Чихо фыркает что-то и садится, оказываясь ровно напротив. Снова именно так, как надо. И повторяет - Все устают. Это проходит.
Минхёк смотрит и думает – правда ли, пройдет ли, отпустит ли? А потом коротко мотает головой.
- Как маленький, - усмехается Чихо и, не получив никакой реакции, добавляет. – Переживается всё, рано или поздно. Всё можно пережить, пока у тебя есть что-то постоянное в этой жизни, что-то…
- Перманентное.
- Давай без высокопарных слов.
Чихо смотрит куда-то мимо и, кажется, хочет просто помолчать. А может наоборот - поговорить о слишком многом.
У Чихо кожа усыпана родинками, он аномально худой и похож на большого теплого волка, особенно когда выбеленные пряди волос растрепаны вот так, как сейчас. У него татуировки на коже, и когда Минхёк протягивает к ним руку, он послушно наклоняется, уже давно свыкшись с этой странной привычкой – водить по ним пальцами. Минхёк гладит бледную кожу и думает, что Чихо правда волк. Большой, теплый, пушистый и по-неправильному уютный. У Чихо всё всегда неправильно, но при этом всегда есть осознание того, что эта неправильность должна быть здесь.
- Господи, Ли Минхёк, я достану тебе звезды с неба, только прекрати сидеть с этим щенячьим выражением на лице. – Чихо язвит, но, кажется, вполне серьезен.
- Давай обойдемся без спектаклей, - у Минхёка голос совсем глухой, он толкает Чихо в грудь, заставляя лечь обратно, и нависает сверху, серьезный и даже, пожалуй, строгий.
От Чихо исходит тепло, и его можно почувствовать физически. Не тепло тела – тепло чего-то внутреннего, и Минхёк опять теряется от того, что не может все это объяснить хотя бы самому себе.
- Raawwwr, - выдает Чихо, якобы для того, чтобы еще больше походить на домашнего волка.
- Что за нежности, нет, правда, - Минхёк смотрит сверху вниз, а Чихо улыбается, и губы у него пухлые-пухлые, хочется провести по ним пальцами также, как по татуировкам.
- Ли Минхёк. Заканчивай свою неебичекую депрессию, я, может, скучал. Я, может, правда нежности хочу.
Чихо очень любит играть на публику, и главная публика для него – Минхёк. Чихо бывает сдержанным и серьезным архитектором, Чихо бывает наивным художником веб-манхвы в свободное от работы время, Чихо бывает верным и преданным волком. Но чаще всего Чихо бывает мудаком. Во всяком случае, так считает Минхёк.
- Что ты знаешь о нежности, если мы видимся раз в три дня, у меня клиентка - стерва, а у тебя на работе не меньшая стерва в лице Ан Джехё, а еще несданный проект.
- Вот последние три пункта тут явно не причем.
У Чихо губы пухлые, мягкие нереально, теплые, а еще пахнут они растворимым офисным кофе, который Минхёк, черт возьми, ненавидит всей душой. Чихо гибкий, весь в родинках и татуировках, аномально худой, у него руки сильные, и они прижимают крепко, держат, а губы эти, с этим дурацким привкусом шепчут тихо и почти надрывно о том, что «Потерпи. И всё обязательно будет».
Минхёку хочется верить. Чихо – единственный человек, которому Минхёк действительно хочет верить. И верит.
Потому что всё обязательно будет, просто сейчас дождливый октябрь, и клиентка, действительно, стерва. Но все обязательно будет.
А У Чихо на самом-то деле все знает о нежности. Просто оно ему ни к чему. Потому что он, У Чихо, очень любит играть на публику. И публика его – Ли Минхёк. Это привычно, хотя и неправильно. Единственная постоянность, от которой, Минхёку кажется, он никогда не устанет.
Постоянное и теплое. Перманентное. Именно так, как и должно быть.
Минхёк думает, что все наладится. Как только пройдет октябрь.
А Чихо только держит крепче и тянет очередное «Raawwr» с совершенно клоунским выражением лица.
Большой теплый волк.
II. winterII. winter
Минхёку, честно говоря, очень одиноко.
Одиноко настолько, что одиночество это уже давно превышает все допустимые на этой планете нормы.
Минхёк давится этим одиночеством, выплёвывает его, как потерявшую свой вкус жвачку, но оно, вопреки всем надеждам, возвращается вновь.
Минхёк составляет мирный договор, но его Одиночество отворачивается и складывает руки на груди.
Минхёк приносит ему – своему Одиночеству – жертвы. Минхёк дарует ему время, и это, в сущности, самый максимум того, что он может дать. У Минхёка работа, учёба, снова работа, а потом ему звонит Тэиль и «Эй, ты не поможешь мне с доставкой документов? У нас полнейший завал, а у тебя машина и вообще». И Минхёк идёт-бежит-едет, пятые сутки не ночует дома, засыпая у Тэиля в офисе, а потом просыпаясь, просыпая и, наспех заводя машину, возвращаясь теперь уже к своей собственной работе. Минхёк тратит-растрачивает время, кидает его, словно деньги – на ветер, а Чихо разбивает две тарелки и чайник и кричит так, что соседи грозят вызвать полицию, когда Минхёк наконец возвращается домой под вечер субботы. А у них уже давно 03:47 привычно считать вечером.
Минхёк молчит и спит в этот вечер в гостиной, у него над ухом жужжит чиховский ноутбук, и Минхёк выключает его, не соизволяя сохранить документы с какими-то наверняка вселенски важными чертежами, потому что пошло оно всё к черту.
Наутро Минхёк сбегает ещё до того, как Чихо проснется, и составляет новый план действий, сидя на грязной лавочке в ближайшем парке. Одиночество его сидит рядом и смотрит с интересом и – по большей части – с неверием. Минхёк думает, думает, наматывает мысли на кулак, выкидывает и думает снова. А потом в который раз за последние две недели посылает всё к черту и на работу решает не идти. Решает не идти на работу, решает не идти на учёбу и на звонки Тэиля решает не отвечать.
Минхёку, честно говоря, очень одиноко.
Его октябрь-имени-усталости давно позади, а сейчас... а сейчас у него что-то вроде февраля-имени-одиночества.
Минхёк не выходит на работу-учебу-связь полторы недели, Минхёк шляется целыми днями по улице, Минхёк изучает весь практически Сеул вдоль, поперек и по диагонали, но черта-с-два это хоть как-то ему помогает.
Чихо дома смотрит на него недовольно и устало. Чихо дома пытается его обнять. Чихо дома обижается на что-то Минхёку неведомое и теперь уже сам спит в их импровизированной гостиной со своим же шумящим ноутбуком и кучей их общего, совместно нажитого барахла в придачу, оставляя Минхёка на кухне пялиться в наполненную слишком крепким чаем чашку под звуки умирающего радио.
Наутро Чихо сбегает ещё до того, как Минхёк проснется, а у Минхёка подгорают тосты, и убегает вода – они так и не купили новый чайник, поэтому воду приходится кипятить в кастрюле.
Наутро Минхёк звонит Джехё, слушает минут пять ругань этого самого Джехё на далекого и недоступного для его – минхёкова – слуха Ким Ю-квона, у которого «руки из задницы» и «как с таким вообще жить можно». Минхёк слушает ругань Ан Джехё в адрес Ким Ю-квона и думает, что это, наверное, здорово – вот так ругаться по утрам, путать носки и кеды, наступать на чужой тональник, кинутый посреди коридора (Джехё может-умеет-практикует) и находить ключи от чужого кёнингсега в своей пустой – и, благо, сухой – чашке. Джехё тем временем притихает, успокаивается и, кажется, даже считает мысленно до десяти, а потом советует Минхёку расслабиться и сходить в клуб. Минхёк слышит по голосу, что Джехё улыбается, а потом случается «Ким Ю-квон, ах ты редкостная сволочь, а ну иди сюда!» и их разговор прерывается телефонными гудками на том конце провода.
Спустя час Минхёк поливает остывшим чаем любимый чиховский фикус и набирает смс Джехё с просьбой скинуть ему адрес какого-нибудь пристойного клуба.
Чихо знает. Минхёка пронзает пониманием, едва он переступает порог – пьяный чуть больше, чем стоит, и всё с тем же сжирающим каждую клетку тела одиночеством внутри. Чихо сидит на кухне за столом. Стол стоит напротив двери, ведущей в коридор, и Чихо видит каждое его движение. Чихо видит, но при этом не смотрит, только меланхолично стучит по клавишам своего вечно шумящего ноутбука и, конечно же, всё знает. Глупо было рассчитывать на то, что Ан Джехё сможет вот так взять и ничего ему не сказать, не отпустить пару едких шуточек.
Минхёк стоит, привалившись спиной к входной двери, а Чихо медленно поднимает взгляд и улыбается криво, болезненно, боляще-колюще. «Эй, Чихо, так нельзя».
Ноутбук издает один из множества своих предсмертных писков и замолкает, а Чихо усмехается ядовито и отодвигает его на другой конец стола одним резким движением.
- Моё радио проживёт дольше, чем твой кусок железа, - Минхёк останавливается в кухонном дверном проеме и опирается плечом о косяк.
- Иди, пожалуйста, куда шёл. – Чихо давит голосом, давит энергетикой, и Минхёк думает, что дело, наверно, даже не в нём, а в том, что У Чихо - чертов перфекционист, и у него просто очередные проблемы с чертежами.
Минхёк пожимает плечами и проходит в кухню, берет кастрюлю, наливает в нее воду и ставит на плиту.
- Пора бы уже купить чайник.
- Минхёк.
Когда Минхёк оборачивается на звук собственного имени, Чихо стоит всего на шаг позади него, сложив руки на груди и глядя исподлобья.
- Я слушаю.
- Какого черта, Минхёк?
- Ты так тактичен, - Минхёк вздыхает и пытается обойти, но Чихо не был бы Чихо, если бы позволил провернуть с собой такой фокус.
- Послушай, я понимаю, - он вздыхает и проводит рукой по лицу, убирает челку и смотрит устало, как-то нерешительно. – Я понимаю, всё не идеально, даже совсем не идеально, но.
- Но?
- Но какого черта, Минхёк?
Минхёк фыркает, всё-таки обходит и лениво усаживается на край кухонного стола. Чихо стоит напротив с видом нашкодившего щенка. Черные пряди лезут в глаза. Минхёк думает, что светлый Чихо шел больше. Минхёк думает, что Чихо из теплого ручного волка превратился в побитого уличного щенка, дворняжку, которую хочется взять домой, вымыть, накормить и обогреть. Его бы кто обогрел, Минхёка-то.
- Ты снова устал? – Чихо подходит ближе, опирается руками по обе стороны от минхёковых бёдер, наклоняется, подается ближе и заглядывает в глаза, да так, что не спрятаться, не скрыться.
В чиховском «Ты снова устал?» ни грамма упрека, ни грамма злости. В чиховском «Ты снова устал?» целый океан вины, нерешительности и загнанности. Минхёк хмурится и пытается отыскать в этом скоплении пустоты своего Чихо.
- Raaaawr.
- Придурок.
Чихо уже не клоунадствует, Чихо играет роль, и актер из него паршивый; в глазах Минхёка немое «не верю».
- Мне пусто, - Чихо трется щекой о щеку, дикий совсем, одно неверное движение – либо вгрызется в глотку, либо сбежит и не вернется.
- Чихо, - Минхёк вздыхает и прикрывает глаза; его внутреннее одиночество кусает за ребра и грозится пробраться выше.
- Я ударю тебя, если ты сделаешь это снова. – Чихо серьезен до тошнотворности, и Минхёк дергается, отклоняется назад, опираясь руками о стол позади себя, смотрит удивлённо.
- Чихо, послушай…
Чихо выпрямляется и отходит в сторону. Минхёк не понимает, искренне и всей душой не может понять. Только сидит на краю стола и смотрит молча, как Чихо – ручной волк, за один вечер превратившийся в дворового щенка – снимает с плиты кастрюлю и шипит, обжигая палец, потому что не стоит быть таким мудаком и совать его в только что вскипевшую воду.
- Когда у тебя что-то случается, говорить об этом нужно мне, а не моему напарнику, понимаешь?
Чихо тянется за чашкой, что-то фырчит под нос. Минхёк молчит и чувствует себя нашкодившим мальчишкой.
- Потому что пока ты шляешься черти где и черти с кем… - он оборачивается, кидает на Минхёка колкий взгляд и достает с полки чай. – Я себе места не нахожу. Хуевое чувство, правда.
Чихо смотрит на чай, затем на чашку и на кастрюлю, повторяет этот ритуал несколько раз, а потом одним вымеренным движением руки сталкивает кастрюлю в раковину. Якобы случайно. На его запястье остается красный след. Горячо. Минхёк закатывает глаза и не двигается с места.
Чихо смотрит на стекающую в водосток жидкость и думает, что всё это – полное дно. А потом молча уходит в комнату.
Одиночество хватает Минхёка за горло, больно, цепко.
- Блять. – Чихо в комнате явно в очередной раз наступил на валяющуюся на полу зарядку от собственного телефона.
Минхёк спрыгивает со стола и десяток долгих минут роется в полках.
Персики в роме Ю-квон привез им из Пуэрто-Рико, куда они с Джехё однажды отправились, рандомно ткнув пальцем в крутящийся глобус. Он тогда объяснил это тем, что привозить просто ром – это скучно, банально и «короче, вот вам персики». Минхёк достает с полки банку – высокую, с зауженным горлом и повязанной на нем тонкой цепочкой – черт знает, зачем.
Он думает, что в какой-то момент все пошло не так, но не может вспомнить, в какой именно.
Минхёк пьян чуть больше, чем следует, но чувствует себя так, словно вместо алкоголя в его крови течет ртуть. Где-то в подсознании металлический голос зомбирует: «твои веки тяжелеют». Хочется злиться – то ли на себя, то ли на Чихо, то ли на чайную ложку, которая на кухне оказалась почему-то всего одна.
Минхёк включает радио и делает звук громче – по всей квартире разносится джаз – и возвращается в комнату.
Чихо лежит на кровати, спихнув одеяло ногами практически на пол. Лежит на спине, вытянув руки вверх и держа над головой планшет. На нем наушники, и Минхёк понимает, что тот снова смотрит очередной дебильный американский сериал. Чихо всегда так делает, когда ему хочется размозжить чью-нибудь голову (чаще всего – минхёквонскую) о стену.
Минхёк хмыкает, садится на кровать и толкает Чихо в плечо. Чихо смотрит на него затравленной злой овчаркой.
- У тебя так бывало, - начинает Минхёк, едва только Чихо снимает наушники, убирает планшет и садится на кровати, по-турецки скрестив ноги. Минхёк сует ему в руки банку с немым, но очевидным «открой», - что падаешь, падаешь, падаешь вниз?
- Выцветаешь, - кивает Чихо, пытаясь открыть банку, и на минуту его лицо искажается странной гримасой, а потом крышка издает характерный хлопок и открывается, - выцветаешь, а потом исчезаешь вовсе.
Минхёк кивает и складывает ноги также как Чихо – по-турецки – и садится в совершенно идентичную ему позу.
- Пожалуй. И, знаешь, это так странно.
- Я знаю. – Чихо слизывает стекающую по банке каплю рома, а затем выпрямляется и смотрит Минхёку в глаза. – Но об этом всё равно следует говорить мне.
Он протягивает Минхёку банку и наблюдает за тем, как тот пытается выловить ложкой кусок персика.
- Меня взяли в заложники, - Минхёк избегает смотреть в глаза, - обещали убить, если я заявлю в полицию или тебе.
- Да ну?
Чихо забирает ложку, облизывает, жмурится и возвращает обратно.
- Представляешь. Такие дела.
Минхёк вылавливает по четыре кусочка персика за раз, а потом протягивает ложку Чихо. Тот вновь слизывает ром и Минхёк вновь возвращается к персикам.
- Знаешь, что самое хреновое? – спрашивает Чихо, в очередной раз забирая губами ложку.
Минхёк поднимает глаза и смотрит на него внимательно. Чихо пытается забрать ложку, но Минхёк не дает.
- Самое хреновое, это когда тебе вовсе не одиноко, - Чихо кидает на Минхёка короткий взгляд и точно знает, что попал в самую точку, говоря об одиночестве, - это когда тебе очень пусто. Потому что ты – всего лишь тень. Всего лишь то призрачное и иллюзорное, что всегда следует за кем-то.
Чихо говорит ровно и спокойно, но Минхёк видит и знает – Чихо клоунадствует в очередной раз, и сейчас он – Чихо-сама-серьезность. Иначе этот парень просто не умеет. Что-то из серии «вся жизнь – игра».
- И проблема в том, - Чихо запускает пальцы в банку, и у Минхёка невольно расширяются глаза от удивления, - что я – не тень Питера Пена, которая способна хоть раз, да вырваться. Я привязан, я обязан, понимаешь, я _должен_ быть рядом.
- Ты приносишь боль.
Минхёк понимает суть своих слов лишь тогда, когда ловит взгляд Чихо, взгляд собаки, которую вышвырнули на улицу и закидали камнями, но она – эта собака внутри Чихо – всё еще верит людям, всё ещё привязана к хозяину.
- Я знаю.
Чихо пожимает плечами, ловит кусок персика и вытаскивает руку из банки. По его пальцам течет ром, смешанный с давным-давно растворившимся в нем сахаром.
- Но ты приносишь боли ничуть не меньше, - добавляет он через секунду.
- Тебя никогда нет рядом.
- Ты никогда не просишь меня быть рядом.
- Ты постоянно занят работой.
- Ты никогда не имеешь ничего против.
Минхёк наклоняется и ловит руку Чихо за запястье.
- Я против.
Ром стекает по пальцам медленно, и Минхёк ловит его губами, слизывает его с костяшек чиховских пальцев, горьковатый, несмотря на сахар, но с приятным персиковым послевкусием.
- Я учту.
- Это было одиноко.
- А сейчас? – Чихо внимательно следит за каждым движением, загибает пальцы по одному.
- Сейчас только фоново. Щемит. Может быть, я тоже тень.
Чихо качает головой отрицательно и выдергивает руку, придвигает к себе банку, зажимая ее между коленями и снимает с зауженного горлышка тонкую цепочку.
- Нет, конечно нет.
- Что значит быть тенью?
Чихо снимает цепочку и аккуратно надевает ее на запястье правой минхёковой руки. Она настолько длинная, что Чихо обматывает ее трижды, прежде чем застегнуть.
- Быть тенью, значит не иметь шанса жить _без_.
- Ты даже не пробовал.
- Пробовал. В груди тянет, противно так, перманентно, чем дальше отходишь, тем сильнее тянет.
- С этим можно жить.
Чихо почти силой отнимает у Минхёка банку, встает с кровати и отходит к небольшому столу, ставит её и стоит, долго смотрит на Минхёка ничего не выражающим взглядом, а потом пожимает плечами, возвращаясь к кровати под звуки джаза, раздающиеся с кухни.
- Я не хочу.
Чихо стоит на коленях на краю кровати, и Минхёк смотрит молча сверху вниз.
- Тогда оставайся.
- От глагола permanere.
- Пожалуйста, У Чихо, без твоего тримудоблядства, ладно?
- Raawr.
Чихо – волк, носящий шкурки овец, щенков и овчарок. Минхёк ещё не привык, но это, черт возьми, здорово.
Чихо наклоняется вперед, все еще стоя на коленях, Чихо ловит минхёковы губы, и это горячо, аномально горячо и чересчур правильно.
Одиночество поднимает белый флаг.
- Тебе никогда не стать как тень Питера Пена.
Чихо лишь вопросительно выгибает бровь.
- Черта с два я дам тебе улизнуть. Rawr.
Чихо улыбается, щурит раскосые глаза, цепляет пальцами тонкую цепочку на запястье и целует долго и беспрерывно. Минхёк пьян чуть больше, чем стоило бы, в комнате пахнет ромом и персиками, а с кухни доносится джаз.
Минхёк думает, что это здорово.
III. springIII. spring
С началом весны приходит начало очередной жизни, и Минхёк улыбается, распахивая окно в середине марта и вдыхая еще морозный, но уже так сладко пахнущий весной воздух. Чихо проходит мимо, фырчит устало и захлопывает окно обратно, сопровождая это беззлобным «ну простудишься же, идиот». Минхёк ничего ему не отвечает.
С началом весны синяки под глазами Чихо становятся глубже и глубже, а настроение падает на дно стремительно и бесповоротно. Однажды, когда они смотрят фильм, развалившись на кровати, он кладет голову Минхёку на плечо и жалуется, что все люди – мудаки, и почему им вообще всем так резко приспичило именно сейчас. Минхёк качает головой, ставит фильм, смысл которого уже утерян ими обоими, на паузу и говорит, что Чихо, вообще-то, радоваться должен: столько проектов, столько пространства для творчества, столько заказчиков, в конце концов.
- Заказчики-то они заказчики, - вздыхает Чихо, - но такие хреновые, ты не представляешь.
Это еще почему, лениво интересуется Минхёк, пытаясь повернуть к нему голову и натыкаясь на взъерошенную макушку. Чихо снова блондин, и внутри у Минхёка так тепло от этого делается, что сдержать улыбку оказывается для него трудной задачей. Волосы у Чихо сухие и ломкие, они щекочут Минхёку щеку, когда Чихо ворочается, укладывая удобнее голову на его плече и говорит:
- Они, конечно, вменяемые и вполне себе богатые, вот только покладистости в них… целое нихуя.
Минхёк хмыкает и думает, что Чихо дурак – из-за такой ерунды недовольным быть.
- Джехё тоже бесится, - добавляет Чихо. – Говорит, что невозможность увеличивать смету по мере необходимости, значит иметь дело с дерьмовым заказчиком. Я с ним, в принципе, согласен.
Ну да, думает Минхёк, если бесится Джехё – пиши пропало. Нельзя быть довольным заказчиком или его заказом, или вообще процессом работы, если вокруг тебя носится разъяренная фурия и материт все, на чем стоит этот прекрасный свет. А Минхёк почти уверен, что он действительно прекрасный или, во всяком случае, мог бы им однажды стать.
- Потому что какое может быть пространство для творчества, если тебя ограничивают в деньгах, - гнет свое Чихо.
- А тебе лишь бы чужие деньги в свое удовольствие тратить, - усмехается Минхёк.
- Ну, типа того. Это вроде как моя профессия, разве нет?
Минхёк смеется и спихивает Чихо со своего плеча. Тот причин его смеха не понимает совершенно, вздыхает, забирает подушку и ноутбук и уходит в гостиную, которая и по назначению то не служила им никогда. В их маленькой двушке поселяется тишина.
Минхёк открывает окно в комнате, долго дышит ночной прохладой и думает, что он, наверно, не правильный. Эта мысль уходит так же быстро как и пришла, и он прячется под одеяло, засыпая наконец спокойно после долгой-долгой зимы.
Осень давно позади, зима отступает с каждым днем все дальше и Минхёк чувствует каждой клеточкой своего тела, как оживает все вокруг него, как оживает он сам. И совершенно не видит, как чахнет рядом с ним Чихо.
Синяки под его глазами занимают уже почти половину лица, пухлые губы покрываются трещинами, кожа у Чихо становится шершавой и какой-то бледно-желтой, неприятной, некрасивой. Он пропадает на работе теперь еще больше, чем раньше и не спешит ни оправдываться, ни извиняться, ни как-либо исправлять сложившуюся ситуацию. На Минхёка, впрочем, отсутствие Чихо в его жизни влияет не так уж сильно – он вытаскивает Тэиля на улицу три раза в неделю, они много гуляют и регулярно захаживают в ближайший Старбакс, Тэиль таскает Минхёка на выставки современного искусства, в котором Минхёк понимает ровно столько, сколько сам Тэиль – в Минхёковской адвокатуре. Ничегошеньки. Работы у Минхёка не много, а та, что есть, кажется ему слишком уж простой для того количества денег, которые ему за нее почему-то отваливают. Март проплывает перед его носом плавно и очень сладко, оставляет привкус кофе из Старбакса и приятную усталость в ногах. Перед Чихо март пробегает как Усэйн Болт и не оставляет за собой ровным счетом ничего, кроме болезненных трещин на губах и недостатка витаминов в организме. Чихо тоже чувствует, как оживает все вокруг него, чувствует, как оживает Минхёк, но не чувствует, как оживает он сам.
Март уходит, а приходит – приходит апрель, и Джехё звонит Минхёку на мобильный в понедельник рано-рано утром, когда он только-только успевает проснуться и не обнаружить Чихо дома. Джехё звонит ему на мобильный и зовет на день рождения Юквона в конце недели. Вот так по-детски, в его словах не хватает разве что только «с меня тортик, с тебя конфеты» или чего-то в этом роде. Но голос у Джехё такой же усталый как у Чихо в те редкие моменты, когда им все-таки удается поговорить. В ответ на Минхёковское «как дела?», Джехё делится, что дела, на самом деле, не так уж и здорово, что они целыми днями просиживают задницы в офисе, что все не так, что крики и ругань стали почти традицией, что Чихо злится на всех и каждого из-за любой мелочи, да и сам Джехё не лучше ничуть. Он шумно выдыхает в трубку и говорит, что вся эта весна – это какое-то одно большое сумасшествие.
Чихо в этот день приходит домой раньше обычного – а у них одиннадцать вечера действительно считается «раньше обычного», – и оккупирует гостиную. Когда Минхёк наконец заглядывает туда, у Чихо по всему полу разбросаны тонны бумаги, а сам он чертит что-то на огромном-огромном листе. Минхёк стоит в дверях и наблюдает, как с каждой минутой Чихо злится все больше, как раз за разом порывается закатать рукава идеально белой и идеально выглаженной рубашки, а потом психует, перечеркивает все, комкает этот большущий лист в огромный комок и запускает в другой конец комнаты.
- Как дела на работе? – Спрашивает Минхёк, делая наконец-то шаг внутрь комнаты, и Чихо вздрагивает, хотя прекрасно видел, что он здесь.
Он прикрывает глаза и откидывается назад – падает спиной на ковер и на свои рабочие бумаги, слушает, как у него над ухом мерно шумит ноутбук, а с кухни их старое радио привычно хрипит какую-то джазовую мелодию.
- У нас ебнулся ксерокс и немножко я, - выдает он в итоге. – Джехё тоже ебнулся, но почти сразу починился. Везет.
Минхёк садится осторожно рядом, чувствует как под ним мнутся бумаги и надеется, что они были не такими уж и важными. Минхёк мог бы задать много разных вопросов и сказать много самых разных слов, смешных и не очень, Минхёк мог бы придумать множество способов заставить Чихо улыбнуться, как Чихо всегда заставлял улыбаться его, но вместо этого он спрашивает:
- И как скоро починят ваш ксерокс?
Чихо смотрит на него снизу вверх очень хмуро, и как бы спрашивая «ты серьезно?», а потом отвечает неохотно:
- Не знаю.
Он садится лениво и выуживает откуда-то – Минхёк так и не успевает понять, откуда именно, - очередной огромный лист.
- Прости, мне надо работать.
На дне рождения у Юквона, Минхёк смотрит на Чихо только украдкой и ни разу – в открытую. Сам Чихо много говорит с Джехё о работе, обсуждает заказы и способы их выполнения, вносит какие-то предложения о том, как организовать все необходимое, не выпрыгивая за рамки сметы. Юквон проходит мимо них раз, другой, а потом ненавязчиво обнимает Джехё за плечи и уводит, рассказывает ему и всем желающим какую-то смешную ерунду весь вечер и всячески Джехё опекает, греет, поддерживает. И смотрит на Минхёка многозначительно.
И Минхёк понимает, что все это очень неправильно и что сам он очень неправильный все-таки, потому что с самого начала смотрел не туда, видел не то, слышал не так и не хотел ничего понимать. Понимать, как всегда понимал Чихо.
И Минхёк думает, что Чихо, наверно, дурак, если все это терпел и терпит.
И вечером, когда они возвращаются домой, он обнимает Чихо еще на пороге, прямо в коридоре, когда тот уже успел стянуть один ботинок, но успел стянуть другой.
Говорит:
- Извини.
Чихо оборачивается, смотрит через плечо вопросительно и спрашивает:
- За что?
- За меня, наверное.
И Минхёк вываливает на него все это: о том, что он не умеет или просто не хочет его, Чихо, понимать, о том, что это не правильно, потому что сам Чихо понимает его всегда. И о том, что он тоже должен как-то поддерживать, а не только жаловаться.
А потом замолкает, потому что вдруг осознает, что даже сейчас он жалуется, а Чихо, Чихо понимает и поддерживает. Даже сейчас все не так. И в этом их систематическая ошибка.
- У вас ебнулся ксерокс, немножко ты и немножко я, - говорит он устало.
- И немножко Джехё, но он уже починился, - напоминает Чихо и вдруг улыбается очень тепло.
- И я починюсь, - обещает Минхёк и тянет Чихо в комнату. – И тебя починю.
- И меня починишь, - кивает Чихо, стягивая надоевшую ему до жути рубашку и одевая вместо нее мягкий домашний свитер.
На следующей неделе Чихо снова перекрашивается – у него теперь мягкие на вид пшеничные волосы с идеально лежащей челкой, а еще он меняет рубашки на легкие свитера, периодически отпрашивается с работы пораньше, таскается с Минхёком в Старбакс и на выставки современного искусства. И потихоньку учится искать грань между работой и личной жизнью.
К концу апреля Минхёк, в очередной раз вручая ему стаканчик с кофе, спрашивает, вышагивая по бордюру и держась за Чиховское плечо:
- Я, кстати, так и забыл узнать – как там ваш ксерокс?
- Починился, - улыбается Чихо. – У нас всё починилось.
И Минхёк почему-то уверен, что последнее относится совсем не к работе.